Каменная ночь

Этот голод затронет как промышленные районы на севере, так и сельскохозяйственные районы на юге Украины. Он продлится восемнадцать месяцев и унесет десятки тысяч жизней. Хотя государство снова попытается замять происходящее, занижая количество погибших и отрицая реальность, во многих отношениях этот голод был менее свирепым, чем голод 1933 года. Безусловно, реакция правительства на этот раз была куда менее бездушной и бесчеловечной. Война и вправду сделала некоторых местных управленцев более чувствительными и, вероятно, более уважительными по отношению к вдовам и отцам тех, с кем они совсем недавно плечом к плечу сражались на фронте. Некоторым председателям колхозов удалось придержать в ходе реквизиции 1946 года некоторое количество зерна и продуктов. И хотя многие поплатились за это арестом, наказания, которые они получили, оказались мягче, чем можно было ожидать. Было даже несколько попыток запросить гуманитарную помощь через ООН, Красный Крест и другие международные организации[820]. Однако голод 1947 года был не просто постскриптумом к войне. Смерть от голода ужасна всегда, а память о 1933 годе была все еще свежа в сознании переживших те события. Голод вселил в людей панику и отчаяние. Казалось, что правительство просто в очередной раз намеревается забрать зерно и масло у крестьян, чьи дети пухли и умирали от голода. А значит, война не разрешила абсолютно никаких внутренних противоречий.

К февралю 1947 года тень голодомора была видна повсюду: на испуганных лицах ребятишек, в отчаянии тех, кто оттаскивал тела умерших родственников в общие ямы, служившие братскими могилами, и в непривычной тишине, которая неминуема наступала после того, как убивали и пускали в пищу последних собак и воробьев. Один из выживших вспоминает: “Мы ели животных, разделывали лошадей. Когда все они были съедены, мы стали охотиться на сусликов, зайцев и воробьев… Весной 1947 года, когда прилетели лебеди, мы стали есть лебедей: варили их с отрубями и кукурузной мукой”[821]. Следом наступали слабость, дизентерия, а затем и первые смерти. “Многие умирают, а теперь их отвозят на кладбища и просто бросают там. Местные власти вырыли могилы побольше, общие могилы, и начали хоронить в них людей гуртом, всех вместе”[822]

.

Один пожилой человек вспоминал: “В нашем доме умер дедушка, хотя он был совсем не старый – ему было только 60 лет. Но в деревне были семьи, где умерли все. Люди были слишком слабыми, чтобы хоронить тела своих родственников, и иногда трупы лежали непохороненными по несколько дней”[823]. Умерла и мать Степана Устимовича. “Большинству людей удалось каким-то образом выжить, – рассказывал он мне. – Варили кашу из шелухи и очисток, даже кошек ели. По большей части люди выжили. Но мать простудилась, а врачей не было. А потом начались осложнения, и ей стало хуже. Думаю, что дело было в феврале – мне было три года, – в феврале 1947 года. Я помню ее последние дни, как сидел у нее на коленях, а потом помню похороны”

[824]. В некоторых деревнях смертность была намного выше, чем запомнилось Степану Устимовичу. Уцелевшие поступили так же, как и их родители менее пятнадцати лет назад: покинули деревни[825]

.

И снова голод, но на этот раз в стране, в которой ученые занимались разработкой новой атомной бомбы, довел некоторых людей до каннибализма. 19 февраля 1947 года под одним из мостов в Киевской области была обнаружена сумка с человеческими останками. Тело идентифицировали – убитый был юношей 16–17 лет, но от него остались только голова и “обе ноги, с которых острым ножом было срезано все мясо”. Три недели спустя была арестована женщина, убившая собственную семилетнюю дочь. К тому времени мать и вторая дочь, старшая сестра девочки, почти доели труп убитого ребенка. Примерно в то же самое время всплыла еще одна история: женщина убила своего семидесятилетнего мужа, после чего разделала и засолила его труп[826].

Таким образом, за фасадом эвфемизмов и сокрытия правы, за пределами того мира, в котором существовал сталинский средний класс, шла борьба за элементарные средства к существованию. Для того чтобы объяснить отчаяние и безысходность, охватившие советскую деревню в 1947 году, не требуется никакой теории долгосрочного ожесточения. В публичном официальном пространстве сохранялся фасад благопристойной скорби по погибшим, беззлобной зависти к павшим героям и старый добрый непоколебимый стоицизм. Однако в стране, где цензура вымарывала строчки детских стишков и песенок, мальчишки играли на улицах в футбол черепами непогребенных солдат, а летними ночами их отцы отправлялись на бывшие поля сражений, ища, чем бы поживиться. Вплоть до 1970-х там еще находили трупы солдат с золотыми коронками. Их военная форма к тому времени уже истлела, но металлические знаки различия или пуговицы для коллекционирования вполне могли сохраниться, а в удачную ночь можно было найти и пистолет, чтобы затем его почистить и вернуть в рабочее состояние[827].