Камни поют

Переступаю с ноги на ногу – начинаю чувствовать обледеневший асфальт, дыхание незамерзающей реки. И что странно – так долго здесь живем, а все к московской зиме не привыкну.

2000

– Ну так что, мы переезжаем в Москву?

Лис спрашивает.

– Раз уж ты с Даней не можешь, не хочешь его видеть. А он будет здесь, теперь его некуда девать. Так что у тебя один шанс – уехать подальше и заняться чем-то новым.

– А ты? А Поляна?

– А мне теперь на Поляне нельзя, я и так тут почти тайно, незаконно.

– Это почему?

– На мне же судимость, друг ты мог. Судимость. Нельзя с детишками работать, вообще приближаться нельзя. Забавно, да? Эти детишки меня же чуть не угробили, а нельзя. Ладно, ладно, не хмурься. Пойдем. Скажу мелким, чтобы Даню за каким-то делом в Нижний лагерь позвали, чтобы тебе точно с ним не столкнуться. Вот так, тихонечко. Как же я рад, что у тебя больше не кружится голова.

2001

Мы не переезжаем в Москву.

2002

Мы переезжаем в Москву вчетвером – я, Маша, Женя и Лис. Эти двое не ладят, эти трое не ладят, четверо не ладят тоже.

2007

Однажды утром Лис возвращается грустный – я подумал, что это из-за того, что его все еще никто не брал на работу, то есть он всегда говорил, что правящая партия никогда в жизни больше не допустит его до сколько-нибудь ответственной работы, особенно после событий в Туапсе, вот и выходило. Господи, да лучше бы он улицы подметал, не говорила Маша, а когда-то и говорила.

Да что ты понимаешь со своим консерваторским дипломом, не говорили мы.

Ну что, говорю, ничего страшного, не убивайся так, а работа…

– Работа ни при чем, – обрывает резко, садится на табуретку в коридоре и начинает легонько раскачиваться: как при тяжелой, невыносимой зубной боли, когда уже выпил три таблетки анальгина, а от еще одной боишься умереть. – Он умер. Вернее, его, видимо, просто убили в тюрьме – как собаку, как…

– Ты о ком?

Маша не выходит из кухни – убили и убили, подумаешь. Все время кого-то убивают.

– Может быть, ты тоже из тех, кто ничего не помнит? – Поднимает голову, массирует виски. – Как-то вот странно выходит, что у некоторых просто память отшибло после девяносто первого года – осенью, кажется, ближе к зиме. Столько говорили, рассказывали, да вон мы с тобой сами и ходили – а все равно не помнят. Какое-то массовое беспамятство.

– Ты прекратишь причитать и расскажешь нормально? Я не понимаю, о ком ты говоришь, я…

– Ну хорошо, помнишь того парня, Бориса? Ну не корчи из себя дурачка, мы же ходили с тобой ровно в августе, стояли… Ну стреляли еще, пусть и не по нам, а поверх голов, разве можно такое забыть?

И тогда я понимаю, что сделалось невозможным просто так стоять, нависать над ним, и сажусь на тумбочку прямо под навешанную плотно на крючки одежду: пальто Маши с меховой отделкой тычется в лицо, падает на глаза, заставляя зажмуриться, а там и другие вещи, голубая куртка Женьки, шелестящая такая, болоньевая; и ничего принадлежащего Лису, потому что он из гордыни и упрямства глупого все хранит в своей комнате, не смешивая с нашим, семейным.

Семейным?

– Мы не были вместе в девяносто первом, – осторожно уточняю, – я не знаю, с кем ты там стоял, но это точно не мог быть я.

– Лешк, а кто же это тогда был!.. – Смеется, вспыхивает. – Ну как же думаешь, с кем я мог еще пойти? С этим дурачком, с Даней? Но ведь он никогда не разбирался в политической обстановке, да и, между нами говоря, изрядно трусоват. Сбежит, тебя бросит, а потом будет рассказывать, что, мол, ситуация безвыходная была, бла-бла-бла. Мог ли я кому-то доверять? Только тебе.

Ладно, пусть.

Пусть, потому что мне и приятно теперь, когда про Даню так говорит, – ведь все не вышло так уж хорошо, как он это представил тогда, в двухтысячном. Он думал, что Даня так навсегда и будет его первым помощником, первым заместителем, будет с ним созваниваться каждый день, получать указания, отчитываться. Но Даня совсем не такой оказался.

Устало выдыхаю, из кухни пахнет пшенной кашей на молоке, но Маша не зовет. Уже хочу, чтобы позвала – выглянула из кухни и сказала: да ну вас с вашими разговорами, идите лучше завтракать, а то Алексей Георгиевич наверняка же с утра не ел, разве так можно? Тут и до язвы недалеко. Вот и ваши мрачные речи отсюда.

– Ну хорошо, пусть со мной.

– Ага, но только не нукай, пожалуйста… Я сейчас встретил возле метро одного человека, ты его не знаешь… Но он был в центре сопротивления, в Белом доме, он знает, его тоже арестовали, но, кажется, все это недолго продлилось. Но про Бориса он знает. Он видел, как за ним пришли потом, в Архангельское, прямо в дом, раскурочили дверь, перебили охрану… Он наблюдал за тем, как Борису дали двадцать пять лет за попытку государственного переворота.

Ты понимаешь, что такое двадцать пять лет? Ты, молодой человек?

– Ты забыл, сколько мне лет. Ты всегда забывал.

Да-да, я, кажется, помню ту историю.