Камни поют

Нельзя ли сделать так, чтобы она в принципе не вертелась – даже если он когда-то в детстве услышал?

Вот они и стали думать.

Не знаю, что из этого выйдет, надеюсь, что ничего.

2000

– А может быть, ты хочешь посмотреть Верхний лагерь? Тут мы доделали кое-что, построили еще несколько гостевых домиков. Кстати, в одном из них ты вполне можешь сегодня переночевать – или даже остаться на какое-то время, как захочешь. Посмотришь, как мы дружим теперь, чем занимаемся. Голова не кружится больше? Может быть, хочешь о чем-то спросить…

– Да.

– Да.

– Эти два года… Кто был за старшего на Поляне? Айтуган?

– Айтуган, конечно. И Даня.

– Кто?.. И он сейчас здесь?

– Конечно, где же ему быть?

– Ты говорил, что никогда его не простишь. Он предал тебя и нас, сбежал, когда приехали Бялые, когда нагрянули проверяющие, хотя они и обещали, что никто не придет.

– Ну, что касается проверок – ведь тогда ты был недостаточно убедительным, верно? Вот и нагрянули.

– Бля… И это я? И ЭТО ТЫ МНЕ ГОВОРИШЬ?

– Тихо, тихо, а то снова упадешь. Вот так. Спокойно.

И он вдруг наклоняется и гладит меня по голове – не помню, чтобы такое даже в детстве было, в моем начавшемся в четырнадцать лет детстве. У него теплая рука, она электризует волосы, лохматит, успокаивает.

Поэтому Аленка и хотела быть с Аликом, а потом хотела быть с Лисом. Из-за вот этих рук, несуетливых, почти нечеловеческих.

– Ну Лешк, Лешк, глупый ты. Он же тоже наш, как я мог бы его оставить? Он пришел, ну, не на колени встал, конечно, но близко. Каялся очень, переживал, хотя ничего такого плохого и не сделал – молодой же был, и ты был молодой, и смотритель Кадошского маяка был жив.

А я вот думаю, что не было никакого смотрителя. Иначе почему мы ни разу не поднимались на маяк, не заходили к нему?

– Я не хочу его видеть.

– Кого, смотрителя?

– Ты понял. Я не хочу видеть Даню.

– Тебе нет смысла на него злиться, только не тебе.

– Вы вместе тогда уехали, да? В январе? Когда я плакал, бегал по набережной, схватил такую простуду, что…

– Перестань, – морщится Лис, – вот этого точно не нужно. Иногда думаю даже – и что я вот такого нашел в нескладном тощем пареньке, который почти сразу же в наши походы стал брать с собой всех этих странных и беспомощных девчонок? А потом понимаю – ведь именно это и нашел. Ты и сейчас с кем-то возишься, да?

– Пятнадцать человек.

– Что – пятнадцать?

– У меня в классе – пятнадцать человек. А Аленка умерла.

– Это которая русалочка, да? Жаль.

– Да.

– Хорошие дети?

– Очень. Есть Кристинка, они дразнят ее Кристинка Морская Свинка. Очень оригинально. А ты помнишь, как дразнили меня?

* * *

Меня гонерейный дразнили, гонерейный, и я буду писать, пока не изживу это, пока не выдавлю из себя. С двадцати лет – ни разу, ни прыщика, ничего похожего, обычная гладкая кожа. Сейчас, конечно, всякие болячки с весом, болезнью и возрастом, но сейчас никто не станет дразнить.

Даня?

Не может быть.

Вот и я так сказал.

Он что, вернулся? После всего?

Не понимаю их отношений. Никогда не понимал. Это что, мне в пику, нарочно сделали?

Записал в тетрадке и вернулся, понимая, что сейчас не все можно говорить, – они стали о празднике думать, забыли про меня. Я тоже попробую подумать о празднике.

За два дня пришли в себя, обжились. Женя успокоилась, позвонила своему: так и не привыкли его звать по-другому, хотя как это пошло, пошло. Он разрешил остаться. Выходим на «Кропоткинской» без десяти двенадцать, в руке не дрожит бутылка хорошего краснодарского шампанского – нарочно сходили в магазин с хорошим винным отделом, выбрали, даже Женя кивнула: ничего, сойдет.

Рукам холодно. Мы идем встречать Новый год на мосту имени Первого Съезда, с которого еще такой величественный вид на Дворец Советов открывается. Он похож на древнюю пирамиду, я знаю, я видел в учебнике истории картинки. Но вот только статую, венчающую, завершающую здание, видно плохо – вечно за облаками, да и зрение у меня в последнее время неважное. Я отлично знаю, что это за статуя, кого высекли и увековечили в граните, это всем до такой степени известно, что имя больше не называют. А когда она совсем скроется за облаками, то маленькие, новые и знать не будут, что это за Владимир такой – может быть, это князь Владимир, ему ведь больше нет в Москве памятника? Вот и восстановили справедливость, вот и сделали. А что он сделал? Я знаю, кого можно спросить, кто всей историей интересовался, но не напишешь, не скажешь. Потому щурюсь в последний раз, запрокидываю голову, подставляю лицо мелким и острым снежинкам.

Нет, не разглядеть, пускай там будет, в небе. В конце концов, он-то точно не сделал мне ничего плохого.