Камо

При посещении врача, он сам заявляет, что вчера он разговаривал, но сегодня чувствует себя опять хуже и не может говорить. На обращенные к нему настойчивые вопросы он наконец начинает плакать и ругает полицию на немецком и русском языках. Он не знает, почему он арестован и почему находится здесь. Он вовсе не преступник, он ничего не сделал плохого. Он не знает, как долго находится в Берлине, он все забыл, он душевно болен. Его повсюду били. Здесь протестуют против всех его поступков, против того, чтобы он пел, чтобы он гулял, даже чтобы он пользовался клозетом. Повсюду здесь находятся инквизиторы, испанские инквизиторы. Начинает ругаться по-русски. Он хочет вернуться в Россию, хотя бы даже в Сибирь, там у него по крайней мере найдутся товарищи, здесь же никого нет.

Во время разговора он смотрит в окошко, осматривает стены, ощупывает лежащие на столе предметы.

На обращенный к нему вопрос по поводу его отца он повторяет, что видел его здесь ночью; отец спросил его, как он себя чувствует.

29-го. Переведен в Бух».

Бух — тоже психиатрическая больница. Единственное отличие от прежней лечебницы — в новом месте Мирского можно поместить в «укрепленный дом». По рассуждению полицей-президента Берлина и министра внутренних дел Пруссии, это будет более соответствовать видам петербургских коллег. На днях те, уже во всеоружии, поведали:

«В настоящее время личность Мирского благодаря обследованиям и изысканиям установлена, а именно, он является жителем кавказского города Гори, называется Семен Аршаков Тер-Петросянц, а среди революционеров он носил кличку Камо-Сомехи. Он опаснейший преступник, террорист, главное лицо в похищении 250 тысяч рублей в Тифлисе. Неоднократно бежал из тюрем. В настоящее время намеревается использовать свое пребывание в больнице для нового побега. Учитывая вышеизложенное, покорнейше просим…»

«Немедленно перевести в Бух, под строжайшую охрану!» — прусский министр уже достаточно напуган.

В Бухе заново заполняется «скорбный лист».

«30-го июня 1908 года. Манерничает. В правой руке держит цветок, левую руку не вынимает из кармана. Говорит отрывисто.

Имя? — Мирский.

Сколько лет? — Много лет, мало лет, двадцать.

Откуда родом? — Не понимаю.

Болен ли? — Здесь не хорошо, — показывает на голову. — Тепло здесь.

Вероисповедание? — Да, я помню, православный. (По-видимому, он части вопроса не понимает.)

Он много поет на приеме.

Рассказывает о Моабите с не вполне понятной жестикуляцией.

На укол головы иголкой реагирует.

12-го июля. Отказывается от принятия пищи. Пусть полиция не посмеет пикнуть.

Помещен в лазарет, лежит в постели.

15-го. Выпил сегодня молоко, когда ему сказали, что оно содержит яд.

16-го. Находится в плаксивом состоянии. Насколько его можно понять, остальные больные его обижают, называют его «бомбометателем» и т. п. Не желает ни молока, ни шоколада, желает лишь маленькую комнату, здесь он не может оставаться.

25-го. Отказывается уже третий день от приема пищи. На вопрос: «Почему вы не едите?» — отвечает: «Умер».

4 августа. Расцарапал себе кожу у сустава руки при помощи маленькой говяжьей кости.

22-го. Говорит, что его зовут не Мирским, а Аршаковым. Не знает, как его зовут.

За последние дни он несколько более возбужден.

24-го. Пытался 23 августа перекусить себе артерию левой руки. Из раны сильное кровотечение.

Отказ от принятия пищи с 22-го. Отказался принять веронал. Переведен в лазарет павильона № 9».

15

С января 1908 по август 1911 года, сначала в Берлине, затем в Тифлисе, идет невозможное, по всем законам психиатрии, а также человеческой природы, противоборство. На условиях чудовищно неравных. Загнанный в угол, по рукам и ногам связанный, часто в самом буквальном смысле, Камо выступает против общепризнанных медицинских знатоков, бессчетно экспериментирующих не медицинскими — полицейскими методами. Запросто под ногти булавки, в спину иглы, гигиены ради стерильные. Камо не реагирует, ни один мускул не дрожит на лице, тогда прижигание бедер докрасна раскаленными металлическими стержнями — покуда по всему помещению не разнесется запах паленого мяса. Шрамы от выжженных ран — на всю жизнь.

Нисколько не переигрывает, не перебарщивает — абсолютно в норме. После каждого свидания Кон заново удивляется, говорит нетерпеливо ожидающему Мартыну Лядову:

«При посторонних он так держится, что я с ужасом думаю: «Бедный Камо действительно сошел с ума». Только когда мы остаемся вдвоем и убедившись, что за ним не следят, он сразу сбрасывает маску сумасшедшего, лицо его делается совершенно другим, даже и приблизительно непохожим на только что бывшее при свидетелях. У него воля и талант, каких я никогда не встречал».

Больному, должно быть, то лучше, то хуже. То крайнее буйство, то предельный упадок, навязчивая потребность покончить с собой. Однажды служители вынимают его из петли, посиневшим, без сознания. Еще попытка — вскрывает вену. Лужи крови на кровати, на полу. Новая перемена настроения — абсолютное безразличие ко всему. Смирение.

«29 сентября 1908 года. Держит себя в лазарете тихо. Рана заживает. Беспокойство постепенно исчезает.