Камыши

Кириллов? Нет. Очень уж явно он посматривал на стол, когда вошел. Топтался, вздыхал и не в меру шумный устроил джаз, набросившись на бутылки, подогревая себя собственными выкриками и словно напрашиваясь на скандал. Но ему-то, в его положении надо было оставаться в тени, если он знал истину, если представлял, какой принес рюкзак…

Обидчивый Симохин, который очень хотел казаться практичным и гордился своими связями? Однако Симохин для души придумал себе кирпичный холодильник и как будто отгородился им от всего суетного.

Солнце вот-вот должно было сесть, уже не грело, хотя именно сейчас как будто распалялось все жарче, багровело и словно раздувалось. И вода постепенно становилась огненно-красной, а камыш отливал сразу розовым, желтым и кое-где делался даже черным и как будто холодным. Со стремительной, будто неживой, скоростью пролетали утки. Иногда по движению воды можно было угадать крупную, лениво всплывавшую на закате рыбу. Это она шевелила тростник.

Тишина. И на самом деле очень красиво. В податливости медленно темневшего лимана была обманчивая доверчивость, словно все это и действительно для тебя…

Я греб прямо на закат, придерживаясь левой стороны лимана, чтобы запоминать дорогу, особенно ерики, которые не сразу можно было и заметить в сплошной стене камыша. Ночью, конечно, эти узкие проходы увидеть почти невозможно. Да, заблудиться тут действительно ничего не стоило. Одинаковая вода, одинаковый камыш, на лимане пусто. Значит, когда я буду возвращаться обратно, все мои повороты — правые. Где-то здесь, в этой именно стороне, как пытался на берегу объяснить мне Кириллов, и убили Назарова. Там возле камыша должен стоять оранжевый колышек. Пока не видно. И пожалуй, оставаться на лимане я могу только до сумерек, не рассчитывая на луну. К тому же темнеет на юге быстро. Не успеешь оглянуться — ночь. Назарова убили за характер. Как это понять?

Несколько раз я обнаруживал, что закат не за спиной у меня, а слева. Я в общем-то скоро сбился с точного направления и думал уже не о том, как найду Ордынку, а разглядывал места, стараясь отложить их в памяти с наибольшей точностью, хотя неизвестно, зачем мне это было нужно. Но я почему-то так считал, что должен все это запомнить, для чего-то мне это было совершенно необходимо, просто жизненно важно. И два небольших островка, попавшихся мне на пути, и каким-то образом уцелевшую прошлогоднюю желтую полоску тростника, довольно длинную, хорошо заметную, и острую, далеко вдававшуюся в лиман косу камыша. Эти детали вдруг стали для меня величайшим смыслом. Один раз мне послышался очень знакомый стрекочущий звук, точно такой, какой был у мотора на лодке косарей. Звук этот как будто пробивался из самой воды, но очень скоро исчез. Где-то рядом был их шалаш. Потом я наткнулся на сеть, которая перегораживала широкую протоку. Вероятно, это и была карава. Поплавки виднелись издалека, и про себя я отметил, что любому, кто наткнется на эту сеть, очень легко проверить ее и ограбить. Обзор вокруг превосходный, а потому безопасно. Меня как будто лихорадило, как бы в предчувствии чего-то неожиданного. Так со мной иногда бывало за пишущей машинкой.

Может быть, это и было то самое место, где косари наткнулись на лодку Степанова. Я вспомнил захлебывающийся голос Цапли: «…Назаров-то будто к нашему шалашу, а стрельнуло там, где мы бригадира Прохора видели. А мы уже в гирле, где карава колхозная. А возле каравы лодка. А там, смотрим, Степанов… Бомц ракету! Потом мотор завел и тикать… Прохор Назарова подстерег, а Степанов проспал на дежурстве. Собутыльники…» А ведь это наверняка то самое место.

«Он вроде философ был, — сказал о Степанове Симохин. — Его убить не могли…» Значит, Степанов и Назаров люди совсем разных характеров. Каждый по-своему понимал жизнь…

Оказывается, сюда наезжало довольно много посторонних. Даже я уже знал о некоторых: художник, который останавливался у Симохина, рыбак в белом пикапе, да и Кириллов в общем-то тоже был посторонним.