Камыши

Тот стоял, наклонившись над доской, по-бычьи уставясь в землю и всем своим видом выказывая терпеливое безразличие к мешавшему ему работать разговору.

— Двадцать четыре, — ответил я, еще раз убедившись, что не должен был приходить.

Но мне показалось, что она немного успокоилась, и, возможно, какой-нибудь разговор все же получится, и, может быть, я сумею что-то узнать от нее об Ордынке.

— Двадцать четыре, — покачала она головой. — А я, вот видите, квартиранта уже взяла… И то не одна… Только сегодня взяла. Тоже от них. От инспекции, — показала она на парня, и веки у нее снова задрожали. — Вот на руках у него Митя и умер. У него… Пусть теперь тут живет… Пусть у нас… Ведь он же там, на лимане… в лодке умер. Там прямо и умер. — Голос у нее сорвался, и она закрыла лицо ладонями. — Вы думаете, он сам умер? Своей смертью умер?..

Я взглянул на парня. Вот откуда у меня в памяти эта фигура. Это, значит, и был тот самый, большеголовый, который сидел в лодке вместе с Дмитрием Степановичем. Новый, молодой инспектор на его место. Голова действительно круглая, как шар. Вероятно, если ему сказать, и он вспомнил бы меня вот с этим именно рюкзаком на берегу лимана. Он выпрямился, опустил руки по швам и, словно заставляя себя, смотрел на меня почти в упор и, что называется, пожирая глазами, — так бессмысленно. Очевидно, он принял меня за конкурента, когда я вошел сюда, потому с таким упорством и отстаивал этот дом.

— Так заходите, — сказала Мария Григорьевна. — Он бы вас на улице не оставил… Он-то всех помнил…

Я кивнул и шагнул на крыльцо, чтобы наконец увидеть дом, в котором жил Дмитрий Степанович, хотя и сам не знал, какая сила тянула меня через этот порог и для чего мне это было нужно.

Входил к себе в дом Степанов, оказывается, через кухню. У окна темный деревянный, без всякой клеенки, заставленный сейчас немытыми тарелками, стол с придвинутым к нему высоким детским стулом. Плита белая, большая. По стенам полки с кастрюлями, жестяными банками, глиняными горшками. Среди всего этого я неожиданно заметил несколько пустых красивых бутылок с заграничными наклейками: «Голландский джин», «Наполеон», «Виски» и еще что-то. Наверняка давние следы Глеба Степанова. Когда, интересно, ом был здесь в последний раз?

— Вот, смотрите сами, как он жил и на каком золоте ел эту рыбу, — сказала Мария Григорьевна, когда мы вошли в просторную, с двумя выходившими на улицу окнами комнату, и, вздохнув, обвела взглядом эту комнату, точно не узнавая ее. — Как привыкнуть?.. Вот этот сундук, говорил, уберем. Пианино Юрочке купим, поставим… Все купил… Все…

Дом, как это бывает в таких случаях, казался гулким, притихшим, брошенным, а вещи как будто стали музейными, потеряв свой предназначенный им самый обычный смысл. От стоявших под окнами тополей в комнате был полумрак. Занавеси на окнах кружевные, пожелтевшие и, должно быть, самодельные. Низкий потолок с двумя выступавшими, протянутыми через всю комнату деревянными квадратными балками. Запах старой одежды, спертого южного тепла и давным-давно обжитых стен, где все, кажется, обветшало и где, наверное, отчетливо слышен тарабанящий по крыше дождь.

— Ах, не могу, не могу простить себе, что уехала и оставила его одного, — прижимая к губам рубашонку и все еще обводя взглядом комнату, вздохнула она. — Он бы еще немножко, он бы еще зиму пожил. Я бы его доглядела… Что же я хожу с этой рубашкой? — вдруг спохватилась она. — Я сейчас, я сейчас… А то ведь сгорит, спать не будет. — Голос ее уже был в кухне.

Я остался один. От непонятной усталости сел на сундук и посмотрел вокруг. Едва я вошел в этот дом, ко мне сразу же почему-то вернулось ночное предчувствие. Почти физическое ощущение какого-то поджидавшего меня события. Необъяснимое состояние тревоги… Что же такого особенного я ожидал увидеть в этом доме?.. Какую странную она кинула фразу: «Он бы еще зиму пожил…»

Крашеные, чистые, но уже во многих местах полысевшие желтые полы. Густо разросшийся фикус. Старомодный, отливавший темно-красным лаком одностворчатый шкаф со связкой висевших на нем ключей. Облупившаяся и сейчас прикрытая серая дверь. Наверное, в другую комнату. Гнутая бамбуковая этажерка с книгами, какими-то свертками и старыми газетами. Слева, у стены, очень широкая кровать с пухлыми подушками и кружевным покрывалом. Над ней васильковый ковер с оранжевыми оленями. Вполне возможно, трофейный… Не бедно, не богато. Обычно…

— Юричек! Внучек родной! — доносилось со двора вместе со стуком по крыльцу. — Юрочка-а-а-а!..