Капитан Филибер

Это я не — штабной со своим «целесообразно». Мне сказать нечего. Разве что воззвать к правам человека, к Женевской конвенции, к «Amnesty International», к «борцам за права» из «иудиных фондов». Гуманное обращение, продовольственные посылки из закромов продразверстки, право переписки со Смольным, право жаловаться в ВЧК… Эх, собрать бы всех «правозащитников» на этом поле, поставить «картофелекопатель»… Каким прекрасным стал бы мир!

— Пусть офицеры и нижние чины сами решают, ваше превосходительство. Может, какой-нибудь добряк объявится… А вообще, на кой черт, опять-таки извиняюсь, нам эти переметчики?

Богаевский вновь улыбается, смотрит в сторону черных домиков. Вопрос, кажется, решен.

Этот мир находится на последнем издыхании,Этот мир нуждается в хорошем кровопускании,

Этот мир переполнен неверными псами —Так говорил мне мой друг Усама…

* * *

Он ничего не забыл. Кровь не ударила в голову, не обагрила руки, красное солнце только поднималось над заснеженной степью, никто еще не был убит, не был взят в плен — чтобы стать у ближайшей канавы в одном белье со связанными руками. «Господа, есть ли желающие на ликвидацию?» — спросит через пару недель подполковник Неженцев, командир Корниловского ударного. Это случится возле одной из кубанских станиц, чтобы стать кровавым Рубиконом на «той единственной». Тотемный знак Гражданской — трупы в изодранном пулями белье. Залпов не тогда жалели, только через два десятилетия грамотные мальчики в малиновых петлицах начнут экономить патроны, стреляя в затылок.

«Господа, есть ли желающие на ликвидацию?»

Желающие найдутся — и там, на Кубани, и здесь, на Дону. Но Река Времен, обернувшаяся Рубиконом, вновь переменит свое бесконечное стремленье. Неженцев не станет первым. Расстрелянные не узнают, и сам он не узнает, сложив голову под Екатеринодаром, но окровавленные лавры первоубийцы не лягут на его могилу.

Кого запомнят теперь? Богаевского? Кайгородова? Старшего комендора Николая Хваткова?

Он знал, что такой приказ будет, не знал лишь, что отдаст его сам. Спокойно, без особых колебаний. Рабочих-красногвардейцев не поставишь в строй, не тот материал. Идейные добровольцы, борцы на Мировую Коммунию — смазка для штыка, пушечное мясо товарища Автономова. «Весь мир насилья мы разроем до основания, а затем…» Не будет «затем», товарищи, как разроете — так и ляжете.

Он помнил, он ничего не забыл. Скоро в строй этих добровольцев встанет дед-Кибальчиш. Не «псковским мобилизованным» — юным чекистом, Орленком на пулеметной тачанке. Дед никогда не рассказывал о Гражданской — никогда, даже перед смертью. «Орленок, орленок, блесни опереньем, собою затми белый свет. Не хочется думать о смерти, поверь мне, в шестнадцать мальчишеских лет…» Деду исполнится пятнадцать.

Время Больших людей, время Кибальчишей, время мертвецов в разодранных пулями белье, время рвов, наполненных трупами. Не ныть, не болеть, никого не жалеть… «Бьются мальчиши от темной ночи до светлой зари. Лишь один Плохиш не бьется, а все ходит да высматривает, как бы это буржуинам помочь».

Значит, Плохишом выпало быть ему? Варенье с печеньем уже предложили, глядишь, и «Жоржем Борманом» угостят…

Ему не было больно. Кибальчиши не побеждают. Чернецова порубили в кровавое месиво, одного деда взяли в 1937-м, второго, чудом уцелевшего — годом позже. Нынешние «красные» охотно расстреляли бы его самого… «Навеки умолкли веселые хлопцы, в живых я остался один…» Не дождетесь, товарищи! Ни там, в далеком XXI веке, ни здесь, в холодной донской степи. Веселые чубатые хлопцы сами сдерут с вас галифе, толкнут к ближайшей канаве. «Господа, есть ли желающие на ликвидацию?» Как не быть, господин Неженцев?

К самому красному главкому он не чувствовал ненависти. В уже сбывшейся Истории Автономов вдребезги разнес непобедимых и легендарных «перпоходников» Корнилова. Борьба будет честной, без поддавков, без биороботов и «тарелок» с бластерами. Кто кого, Александр Исидорович, кто кого! А «мясо»… Вы же его и сами не жалеете, don’t you?

Он ничего не забыл. Я… Я все помнил. Все шло правильно.

* * *

— Даже ругаться не хочется, Кайгородов. Представляете?

На лице великого фольклориста не печаль даже, тоска. Смертная, отчаянная. Бакенбарды — и те завяли. Есаулу Згрвицу не хочется ругаться…

— Не представляю, — честно признался я. — Быть не может!

…Неровная цепь, интервал — два шага, винтовки пока за плечами, «по-походному». Офицеры перед строем — суетятся, пытаются навести порядок, объяснить, подсказать. Для большинства Зуавов близкий бой — первый.

Над бронепоездом — белый дым. В ясном голубом небе — ни облачка. Ждем сигнала. Три зеленых свистка. Или красных, как выйдет.

— Что творится, а? Наших юнкеров в прапорщики и поручики произвели, а меня в есаулы определили, носи теперь, значит, синие погоны-с! Где логика, Николай? Ладно, хрен с ней, с логикой-с, но порядок хоть какой-то должен быть? Вы — полковник, а даже погоны не надели!..