Капитан Михалис

В обители считали потери. Среди монахов было трое убитых и несколько раненых, в том числе сам игумен. Звонарь Иларион исчез. А капитан Поликсингис тоже недосчитался двоих. Раненых было много. Ночью на седловине вырыли могилу и опустили туда трупы. Поликсингис взял две палки, сделал из них крест и установил на могиле.

– Они положили свои жизни на алтарь свободы! Дай Бог и нам умереть так же достойно… Приготовьте-ка что-нибудь поесть, братцы.

Бойцы разожгли костер. За ужином поговорили о погибших и живых, выставили посты и улеглись спать.

А под горой до полуночи сияла огнями церковь. Это монахи служили благодарственный молебен Богу, который десницей своей оградил монастырь от пожара и разорения. Отец Фотиос всю ночь ухаживал за ранеными.

А меж двух христианских лагерей хоронили своих мертвецов низами. Хоронили, а сами думали о женах и детях, о том, что надо пахать, окучивать виноградники. Тоже люди как-никак…

Лишь только забрезжил рассвет, дервиш в стане турок взял барабан и пошел по лагерю будить людей. Монахи заняли места у бойниц. Игумен с перевязанной головой также еще до рассвета встал на колени у бойницы, готовясь при малейшем движении в неприятельском лагере отдать приказ стрелять. Да, он был готов снова вступить в бой, но про себя думал: негоже убивать людей, хоть и турок. Но ведь мы не виноваты, Господи, дай нам свободу, и мы успокоимся!

Капитан Поликсингис построил бойцов и давал им последние указания: всем лечь на землю за большими валунами и держать на прицеле красные фески. Его люди исполнили приказ, но сам он никак не мог заставить себя пригнуться.

– Ложись, капитан, не ровен час, пуля поцелует! – кричали ему.

Пули и впрямь то и дело свистели над головой, но Поликсингис только посмеивался:

– И рад бы, братцы, но ведь капитан – не гусеница, чтоб от одного камня к другому переползать.

– Брось зубы-то заговаривать! – заметил один здоровяк. – Небось носишь на теле частицу Святого Древа, оттого и не боишься.

– Святое Древо – это душа человеческая! Так и знай, Николис!

Внизу разгорался бой, низами все ближе подступали к монастырю.

– Пора! – крикнул капитан Поликсингис. – Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

Смельчаки выскочили из-за скал, бросились вниз, загрохотали под ногами камни, будто вся гора стронулась с места.

Сперва шла перестрелка, но вскоре повстанцы вытащили короткие кинжалы и схватились с врагами врукопашную. В монастыре прекратили огонь: пуля дура, может и своего зацепить. Игумен решил послать передовой отряд в атаку. Всем остальным он приказал оставаться в монастыре у бойниц.

Силы были неравны, и это начинало сказываться. Турки, точно волны, накатывали на христиан, и к полудню те начали сдавать. Солнце нынче не торопилось на запад, и ночь не разнимала противников. Дождь как будто не собирался. Все было на руку туркам, люди понимали: монастырь скоро падет. В разгар боя игумен и капитан Поликсингис встретились, пристально посмотрели друг на друга и не произнесли ни слова: говорить было нечего.

Но тут возле самого ущелья раздался ружейный залп. Христиане обернулись: оттуда выплывало черное знамя капитана Михалиса, а за ним и все грозное войско, возглавляемое суровым всадником в черном платке.

– Здравствуйте, братья! – крикнул он и выстрелил в воздух из пистолета. А затем повернулся к туркам, – и вас, собаки, рад видеть!

Потоком тянулись в Мегалокастро раненые турки.

– Что там с этим монастырем?! Держится до сих пор? У вас что, совсем стыда нет? – кричал на них паша и в отчаянии дергал себя за бороду.

– Сперва все шло хорошо, паша-эфенди, мы побеждали… Но потом подоспел этот зверь Михалис, будь он проклят…

Барбаяннис поил раненых шербетом, Эфендина читал им для исцеления Коран. На Большом платане, будто колокол, болтался в петле несчастный звонарь Иларион, которого турки захватили вчера в плен. В руке он сжимал веревку своего колокола – до последней минуты несчастный продолжал звонить, и туркам, в конце концов, пришлось перерезать ее.

Митрополит совсем потерял сон… Душа изболелась за паству, а про себя владыка знал, что он ей теперь не защитник: в любую минуту его поведут на виселицу. Он не хотел, чтобы его застали в постели и потом повели по улицам голым и босым, вот и не снимал облачения ни днем, ни ночью. Из сурового монастыря Кудумас у Ливийского моря вызвал митрополит к себе отшельника Пахумиоса, и тот его исповедал. Владыка причащался ежедневно, чтобы душа в любое время была готова отправиться в дальний путь. Мурдзуфлос не оставлял его ни на секунду, сидел под дверью словно верный пес. Он решился умереть вместе с митрополитом.

Наступила ночь. Приверженцы Христа и Магомета разошлись. Христиане разожгли костры на склоне горы, а турки – вокруг монастырских стен. Окутанная ночной мглой, затихла обитель. Два капитана встретились, обсудили военные дела, договорились о том, как и откуда нанесут завтра на рассвете удар по врагу. Разошлись, не сказав друг другу доброго слова на прощанье. Капитан Михалис не мог переломить в душе неприязнь, а капитан Поликсингис решил, что не станет больше унижаться.