Капкан для Александра Сергеевича Пушкина

– Как вам сказать… Это как кому… Как говорится, на вкус и цвет товарища нет, – сказал Жуковский. – Сутуловат немного… Длинный нос…

– Все равно! Я вам приказываю привести его ко мне!..

– Вы знаете, дорогая, что для меня ваше желание – закон…

– А я хочу спросить несравненную, пробовала ли она музыку «Пророка», которую я вам передал ранее? – сказал Пушкин.

– Вы даже не представляете, какая это прелесть! – сразу загорелась хозяйка. – Скажите, а кто написал музыку? Глинка?..

– Нет, дорогая, это не Глинка.

Пушкин начал рассказывать о судьбе крепостного музыканта, но его перебил приход графа де Граве. Граф был французом, которого революционные бури забросили в варварскую Россию. Ему так понравилось среди варваров, что обратно домой уже не хотелось. Он со всеми раскланялся, сделал хозяйке комплимент и сел в предоставленное кресло.

И снова продолжился легкий светский разговор, шутки. Александра Осиповна окончательно вошла в свою роль, одаривая гостей прелестью своих взглядов.

– Господа, я хочу вас поблагодарить за этот визит великолепной музыкой, которую нашел господин Пушкин где-то на необъятных просторах нашей России…

Сев за рояль и ударив по его клавишам, полилась вверх, куда-то к небу, волшебная музыка. Пушкин и все гости замерли: как божественно прекрасно! Музыка буквально околдовала Жуковского… Аккорды становились все мощнее… Казалось, это сам гром небесный раздается над их головами:

Восстань, пророк, и виждь, и внемли…

Все были ошеломлены. Пушкин был бледен, а Жуковский едва сдерживал рыдания. На Пушкина даже страшно было смотреть: губы побледнели, плотно сжаты, лицо строго сосредоточенное. Он признавал свое поражение. Музыкант оказался выше, музыка раба была сильнее стихов его «Пророка»… Громы музыки продолжались…

Но вот музыка перестала звучать. Упали руки Александры Осиповны на колени. Молчание… Пушкин хотел что-то сказать Россет… и не смог. Жуковский вытирал глаза, как будто в глаз ему что-то попало… Потихоньку восторг утихал, медленно восстанавливалось обычное состояние.

– Этого музыканта надо обязательно вырвать из неволи… – сказала, поднимаясь от рояля Александра Осиповна, обращаясь к Пушкину.

– К сожалению, не удастся… Он уже умер…

Пушкин подошел к окну и стал смотреть в черную ночь, которая уже окутала город. Казалось, ему открылась какая-то тайна о значительности жизни, о его силе таланта… В этот момент он чувствовал огромный прилив сил… Надо уходить… У французского посла сегодня бал, на котором должен быть сам император…

Пушкин явился на бал французского посла герцога де Монтимара не переодевшись, а как был – во фраке, что выделяло его среди мундиров. Это не осталось незамеченным и вызвало недовольство царя, которое он сообщил Пушкину через Бенкендорфа: «Вы могли бы сказать Пушкину, что неприлично ему одному быть во фраке, когда мы все были в мундирах, и что он мог бы завести себе, по крайней мере, дворянский мундир; впоследствии, в подобных случаях пусть так и сделает»…

Комната Пушкина в гостинице Демута. Часть комнаты отделена деревянной перегородкой, там была устроена спальня поэта. Мягкая мебель. На столе две бутылки вина, закуска, фрукты на тарелке. Горят две свечи.

Пушкин по-домашнему в халате. В гостях у него один из его лучших друзей – недавно вернувшийся из Москвы Дельвиг в несколько подавленном состоянии.

– Я до сих пор никому не жаловался, поверь, Пушкин! Только тебе говорю это, говорю в силу нашей дружбы… Тяжело, брат, очень тяжело… Ты ведь знаешь, как я люблю свою Сониньку… Ее отец-самодур всячески препятствовал, и приданое давал ничтожное… С единственной целью, чтобы я отказался от нее… от Сониньки. Но я не отказался, и никогда ее не уступил бы никому… Но вот прошло всего лишь пять лет, и наша с ней общая жизнь рушится, мой друг! Для нее эта жизнь кажется узенькой, пресной, скучной… Ей хочется блистать, большого общества… Да, да… Четыре года не было детей, и вдруг – беременна!.. А что, если не от меня?

– Мне всегда казалось, что ее занимала журнальная работа, – Пушкин попытался отвлечь друга от грустных мыслей.

– Журнальная работа?.. Да я ее привлекал к этой работе. Она переписывала материал для моего альманаха «Северные цветы». Переписывая стихи Баратынского, она всегда жаловалась: «Ах, как длинно! Как скучно!.. Нельзя ли сократить? Докуда переписывать? Неужели все?» «Пиши, – говорю, – до точки». А ведь Баратынский никаких знаков препинания не ставит, кроме запятых. И в конце у него всегда стоит запятая.

– Ха-ха-ха-ха! – рассмеялся Пушкин. – Прости, голубчик!

– Да, запятая! Более того, он недавно у меня спрашивает: «А что такое родительный падеж?..»

– Ха-ха!.. Конечно, нет ничего веселого в том, о чем ты говоришь… Ну, а насчет Софьи Михайловны есть у тебя веские подозрения измены?