Капкан супружеской свободы

Альбом со старыми фотографиями и письмами попался ему на глаза почти сразу же. Ксюша, при всей ее хозяйственной безалаберности, с трепетом относилась к тому, что она называла семейными реликвиями, причисляя к ним отнюдь не одни только немногие фамильные драгоценности. А потому Соколовский всегда мог быть уверен, что старые семейные бумаги, документы, письма, даже не самые значительные, рано или поздно обязательно окажутся в целости и сохранности где-нибудь на верхней полке их «многоуважаемого шкафа».

Ему нужно было только одно письмо. Одно-единственное, старое, в затертом, потрепанном конверте, с адресом, написанным неверной, неуверенной рукой и почерком, лишь весьма отдаленно напоминающим те летящие, молодые строчки из дневника, которые он помнил теперь почти наизусть. Единственное письмо, которое его мать получила от своей матери из далекого, загадочного для всякого жителя Страны Советов Парижа. То самое письмо, где бабушка пыталась объяснить мотивы своего поступка, просила прощения и умоляла откликнуться…

Соколовский знал, что мать так и не ответила на то письмо. Она была уже достаточно взрослой, но по-прежнему находилась под влиянием и сурового отца, умудрившегося сохранить все свои немалые посты почти до смерти, и вечно всего боящегося мужа — сверхосторожного советского профессора, вовсе не желавшего обрести тещу в капиталистической загранице. Далекий, слабый призыв остался без ответа, парижский голос замер, не услышанный никем… «Да и нужно ли было отвечать? — говорил Алексею отец через много лет после смерти мамы. — Твоя бабушка была чужой нам всем, это был ее собственный выбор, ее решение. Так пусть чужой и остается».

Письмо нашлось неожиданно быстро. Оно выглядело именно так, как и помнилось Соколовскому. И странное дело: едва он взял в руки этот потрепанный узкий конверт, как на душе стало спокойнее и легче. Нетерпеливо вытащив лист бумаги, покрытый косыми, нервными строчками, он прочитал те самые слова, которые только и могли быть написаны в таком послании, — нежный призыв, мольба о прощении, слова раскаяния и любви: слабая попытка объяснить другому человеку то, что ты можешь, но не смеешь объяснить себе самой… Но, главное, на конверте был адрес. Старый парижский адрес, по которому, возможно, еще удастся узнать что-нибудь о далекой, давно умершей, но отчего-то нужной и дорогой Алексею Наталье Соколовской.

Чудесным образом старое письмо настроило мысли Алексея на практический лад, и он принялся за настоящую уборку в комнатах, попутно размышляя о собственной сумасшедшей идее, пришедшей к нему еще на кладбище. Париж?! А почему бы и нет! Кстати, он ведь никогда не был в Париже. Давно хотел, но как-то все не представлялось случая. А ведь у него там есть и знакомые, и друзья, и коллеги по режиссерскому цеху, с которыми он встречался на разных фестивалях или даже принимал в своем театре в Москве. Он вспомнил, как однажды Сашка Панкратов после веселой дружеской попойки допытывался у него, отчего это Соколовский объездил всю Европу, да что там — полмира, а вот в городе романтиков и влюбленных, в столице мира — Париже так ни разу и не побывал? «Ноги не несут, — отшучивался Алексей и в свою очередь приставал к надоедливому приятелю: — А сам-то ты? Тоже ведь там не был!» «Да мне лимит не позволяет», — отмахнулся тогда веселый Панкратов, крутя своей вечно растрепанной рыжей шевелюрой. «Лимит чего, времени?» — не унимался Соколовский. «Да нет, балда. Бумажника с деньгами…»

А кстати о деньгах. Завтра надо будет выяснить, что осталось на счетах, много ли сожрала за эти месяцы Клиника неврозов и каково его нынешнее финансовое состояние. Не исключено, что и ему финансы не позволят поглядеть Париж. «Все равно поеду. Что-нибудь да придумается», — с непонятной ему самому веселой решимостью подумал Соколовский и удовлетворенно оглядел результаты своих стараний. Все вещи лежали на своих местах, мокрая тряпка прошлась по унылым, грязным поверхностям, где это только было возможно, и помещения обрели хоть и не совсем обычный, но, по крайней мере, жилой вид. Нельзя, конечно, сказать, что квартира сияла, но пыль и безнадежность успели улетучиться из комнат. Он даже сумел без ожидаемой сердечной боли взглянуть на большую фотографию жены в спальне и мысленно спросил ее: «Ну что? Как я справляюсь, что скажешь?…» И, не получив ответа, тихонько вздохнул, прихватил с собой потрепанный конверт и направился в кабинет.