Капкан супружеской свободы

«Точно как тогда, — мелькнуло у него в голове. — Сзади, и неожиданно, и те же слова… Но почему я не ощущал ее взгляда затылком, как было во сне, почему не чувствовал страха и холода?…» А женщина меж тем продолжала говорить удивительно певучим, красивым языком — так уж не говорят теперь русские люди, подумал он.

— Я вот гляжу — кто-то к девочкам моим в гости пришел. Дай, думаю, подойду, познакомлюсь. Подошла и увидела: убиваешься ты слишком, сам себе не рад, ничего не видишь кругом… Грех это так сильно о мертвых печалиться. Отпустить их на волю тебе надо и себя отпустить, чтобы освободиться вам всем от твоей печали. Отпустить и начать жить дальше. Поплакать, чтобы легче стало, — и жить.

И тут Алексея осенило:

— А вы, видно, та самая добрая душа, что согласилась присмотреть за могилками моих родных? Спасибо вам за этот труд.

— Да какой же тут труд, сынок? — искренно изумилась старуха. — Мне это в радость. Я ведь не только за твоими могилами здесь ухаживаю, еще несколько есть. Просят добрые люди — у самих-то времени не хватает каждый день здесь бывать, — а я и рада послужить хорошему делу. Где цветы посажу, где приберу, где оградку подкрашу, мне не в тягость…

Надо же, словоохотливая какая, мимолетно подумал Алексей. Но странно: ни присутствие этой незнакомой женщины, ни журчащий ручеек ее слов не были для него утомительны. Напротив, его тянуло отчего-то открыться ей, испросить совета, просто поговорить ней ни о чем — быть может, о жизни, быть может, о смерти… А старуха тем временем, кряхтя, присела на скамейку рядом с ним, покачала головой, глядя на стаканы с водкой, и участливо спросила:

— Что ж ты, совсем один остался? Все твои здесь лежат?

Он кивнул, не в силах говорить об этом, и все же задал вопрос, на который прежний Соколовский точно посчитал бы себя неспособным по отношению к незнакомому человеку:

— А вы, бабушка? У вас-то есть семья?

— Какая семья! — усмехнулась его собеседница. — Вот она, моя семья, вся вокруг лежит — чужие могилы да чужие родственники. Жизнь ведь, она, сынок, такая: кого на кладбище смерть любимых приводит, а кому просто деваться некуда. Я когда-то хорошей учительницей была, и мужа любила, и сына растила. А потом мужа ночью в НКВД забрали, а после и я за ним в лагеря пошла. Видно, слишком рано мы для счастья родились, а может, и оно, счастье-то это, не нашим оказалось… Двенадцать лет в ссылке я все о ребенке думала, все его приютскую жизнь оплакивала. Мужа увидеть не довелось, да и сына, вернувшись, не узнала — не по той он тропочке пошел. Совсем другим человеком стал, чужим. Слышу о нем иногда так, стороной, да и то, что слышу, меня не радует… В школу после устроиться не смогла, уборщицей свой век доживаю. И хоть не жалуюсь ни на что, а все ж иногда думаю: в чем же наша с Сереженькой вина была? В том, что жили хорошо да любили друг друга? В том, что чью-то зависть вызвали, такую сильную, что этот человек на нас донос написал, не посовестился? За что ж вся наша жизнь под откос пошла?…

Она замолчала так же неожиданно, как вдруг разговорилась, и теперь они сидели молча, не глядя друг на друга. Алексей растирал в ладонях комок жирной, черной кладбищенской земли, слушая и не слыша чуть надтреснутый, то и дело замирающий старческий голос…

Солнце опускалось за кроны деревьев, покрывая все вокруг неясным розовым светом; его последние лучи мягко лежали на поднятом к небу лице старой женщины; и Соколовский подумал, что теперь она кажется намного моложе, нежели в первую минуту их встречи. Вечернее солнце… лица, кажущиеся еще прекрасней и моложе… итальянское лето… и все, что случилось потом.

— Вы не знаете, здесь, на кладбище, есть церковь? — внезапно спросил он, не отводя глаз от собственных рук, потемневших от земли и продолжающих растирать ее в ладонях.

— А как же, сынок, — ничуть не удивившись вопросу, ответила его новая знакомая. — Есть. Это ведь здешний батюшка меня и наставил на путь истинный, и горевать отучил, и работу предложил. Он хоть и много моложе меня, а повидал в жизни немало. Я ему все о себе рассказала, батюшка меня сначала при церкви устроил, а потом и сюда привел. Здесь, здесь, сынок, мое место: тишина, покой, никто тебе слово худого не скажет, и ты людям всегда услужить сможешь. Я ведь иногда и за теми могилами ухаживаю, за которые никто мне не платит. Иду, бывает, вдоль ограды, глядь: лицо-то на фотографии милое, светлое, доброе, а могила неухоженная, забытая — как же тут мимо пройти? Разве человеку этому, давно ушедшему, не радостней будет, если кто-то о нем позаботится и последний его земной приют в порядок приведет?

Она вздохнула и совсем тихо добавила:

— Я вот до сих пор не знаю, где мой муж похоронен. Может, и за его могилой какая-нибудь добрая душа ухаживает, как я вот за этими?

— А вы… верите, что они слышат, чувствуют нас? — отчего-то волнуясь, словно от ответа этой старухи зависело все его будущее, проговорил Алексей.

Она внимательно посмотрела на него. И сказала серьезно и просто, как бы взвешивая на невидимых весах каждое слово: