Карамель

Топот маленьких каблучков женщины уносит ее вниз по лестнице, а я замираю на крашенном ковре, перетащенном из моей комнаты — пальцы щекочет длинный ворс. В кабинете ничего не изменилось за несколько дней моего отсутствия так же, как и за года пребывания: тот же стол, те же стеллажи с книгами, та же коробка из-под выпивки, сбагренная сотнями бумаг и несколькими дипломатами. Обращаю внимание на небольшой просвет между двумя книгами на одной из полок — я так и не вернула…

Держусь подальше от окна, под столом нахожу несколько откупоренных и под ноль выпитых бутылей, убираю их обратно. Хожу по кабинету и волнуюсь, вновь размышляю о том, верно ли я поступила, хотя иного пути у меня уже нет — отступать поздно.

Когда умер Бес, я пропадала часами в отцовском кабинете, пряталась в углу комнаты между примыкающими друг к другу стеллажами и читала; герои книг принимали все мои печали и горестные вести, помогали мне, учили — так, как я хотела бы, чтобы учили родители. Отец, возвращаясь с работы, — заваленный бумагами и договорами, бывало, даже не замечал меня в кабинете. Тело его падало на стул, отворачивалось к окну, тяжелые вздохи сменялись речами по рабочему телефону, пиджак никогда не спадал с его плеч. Мать, незаметно ото всех, ускользала из дома или укрывалась в нем — я даже не знала и не знаю по сей день; она могла прийти поздно вечером и выскользнуть рано утром, а могла не покидать стены своей спальни вовсе. Я не знала того, что происходила с моей семьей, и от всего случившегося моя вина огромна; моя незаинтересованность погубила наши отношения. Учесть Золото была иной — ее хвалили и лелеяли, но пресекали жестче меня, поведение ее было ничем не ограничено, но постоянный напор, с которым я столкнулась после потери Беса, был обеспечен ей с самого рождения. Росла девочка на руках служанки, которая, каким-то чудом, успевала выполнять мои прихоти и растить нового жителя Нового Мира. Бес был связующим звеном, цепью — замком, и, потеряв его, мы потеряли друг друга и себя. У нас не получилось сплотиться в единое целое, мы и не пытались — мы завязли в своих собственных выдуманных мирах и росли в них в то время, как иной мир — настоящий, огромный, он прогрессировал и развивался, посему сейчас одним шагом своих тяжелых бот может размазать всю улицу Голдман и всю оставшуюся династию Голдман.

Я представляю, как вскоре наша улица опустеет. Фонари на ней больше не зажгутся, посадочное место больше не встретит ни единого автомобиля, сад никогда не зацветет, яма на заднем дворе скиснет и будет выпускать мерзкие на запах испарения ввысь, по всему Северному району, пока ее не закроют, а всю улицу не опечатают непригодной. Дому повезет, если его отдадут кому-либо из управляющих на аукционе, тогда он сможет послужить еще с десяток лет, или же учесть его будет иной — под снос. Но улица Голдман долго стоять не может — как и курс золота не может держаться в одной ценовой категории: наше золото сейчас скоропостижно падает.

Я смотрю в окно — паутина плотнее вяжется, мосты плотнее друг к другу примыкают, машины плотнее вьются по воздушным полосам, многоэтажки плотнее склоняются к многоэтажкам, солнце плотнее прячется за ними — хищник скоро вернется домой и обнаружит для себя весь собранный здесь народ; пира не миновать.

Дверь позади меня открывается, и я резко оборачиваюсь — встречаюсь взглядом с отцом. Он испуганно смотрит на меня, оглядывается и прикрывает дверь; тонкие паучьи пальцы спрыгивают с дверной ручки.

— Отец? — сипло зову его я; кажется, кто-то держит меня за горло: не дает вдохнуть, не дает заговорить, не дает вымолвить единую букву.

Я делаю шаг навстречу.

— Это правда ты? — спрашивает он. — Карамель?

Не хочу спрашивать его о самочувствии, да и о каком самочувствии идет речь, если он только что вернулся с «моих» похорон?

— Где Золото? — первым делом спрашиваю я, и это действительно беспокоит меня очень сильно — волнение бежит по рукам и ногам, облаченным в чужую одежду.

— У Бон-Тона. — Отец медлит. — Бон-Тон младший умер, и твоему дяде тяжело одному. Мы решили отправить Золото пожить к нему.

— То есть она еще не знает, что меня все похоронили? — я не сдерживаю смешок, хотя нет здесь ничего смешного; ужасный характер, ужасная атмосфера дома!

— Тебя никто не видел? — отец оставляет мой возглас без ответа.

— Меня никто не заметил, — поправляю его я.

Не знаю, стоит ли упоминать о моем спуске в Острог, хотя, если подумать, где я еще могла укрываться?

— У меня к тебе дело, — решаюсь сразу сказать я. — Как к отцу. К тому, кто точно поддержит меня и поможет. К настоящему отцу.

Он морщится — после смерти Беса я не видела в нем более качеств заботливого папы, я в нем вообще ничего не видела: только пустые глаза, которые обыкновенно дырявили дно такой же пустой бутылки.

— Ты поможешь мне? Как своей дочери?

Я делаю еще один шаг навстречу.

— Конечно, Карамель, — спустя пару секунд раздумий отвечает отец. — Если это важно для тебя, если это действительно поможет тебе.