Карманный оракул (сборник)

Лучшая его вещь, как мне кажется, даже не «Над пропастью во ржи», которая все-таки еще несет на себе отпечаток «давид-копперфильдовской мути», то есть слишком наглядно продолжает традицию британского романа воспитания и потому вынужденно заигрывает с массовой культурой, – а «Выше стропила, плотники»: вот там он абсолютно равен себе. Это история женитьбы Симора Гласса, идеального, любимого героя, которого он сначала убил, а потом начал любовно реконструировать. В этой повести, где все опять-таки изложено от лица Бадди Гласса, все построено на отчаянном конфликте подросткового высокомерия и юношеской уязвленности. Мальчик вырос, повидал войну, она его страшно обожгла, он вдвойне осознает всю хрупкость глассовского мира, ему ненавистны жирные богатые нью-йоркцы, съехавшиеся на свадьбу своей Мюриэль (Симор со свадьбы фактически сбежал, он ждал невесту в другом месте – явно намеренно, – и они укатили в свадебное путешествие, не поучаствовав в церемонии). Когда гости вместе с Бадди торчат в пробке на пыльном малиновом нью-йоркском закате, страшно нервничая, потея, понося жениха, – это сочетание ненависти и чувства вины становится невыносимым, душит, уплотняет сам воздух до каменной твердости. Нельзя дышать, так сказать, и твердь кишит червями. Я понимаю, что это эмоция опасная, но это эмоция частая, узнаваемая. Почему бы вдруг не сказать ИМ ВСЕМ, как ужасно они неправы – именно потому, что они и представить этого не могут? И почему вообще надо вечно думать, что один идет не в ногу, а рота в ногу? Почему не наоборот? Сэлинджер страстно тяготел к русской прозе, к русскому опыту Иисусовой молитвы, к «Карамазовым» и Толстому, но в нем нет вечной русской оглядки (потому, вероятно, что и опыт другой), нет русского страха перед большинством. Почему бы иногда и не сказать большинству, как оно жестоко, тупо и неправо? Симор, конечно, тоже всю жизнь томится чувством собственной вины и неуместности; Бадди не так тонок – он может и в глаза им кое-что сказать. Плюс к тому это очень хорошо написанная повесть, настоящая проза, точная, несколько многословная – ровно настолько, чтобы мы почувствовали сострадание и симпатию к этому старомодному герою, к его безалаберной прелестной семье, к его гениально одаренным братьям и сестрам, из которых самая милая, конечно, ушастенькая страшила Бу-Бу Танненбаум. Сэлинджер вообще очень хорошо пишет, это, казалось бы, не самое важное для писательского успеха (и даже подчас опасное для него) – но стоит вспомнить «Uncle Wiggily in Connecticut» («Лапа-растяпа» в русском переводе) или «Фрэнни», стоит их открыть – и оторваться невозможно. Деталь, конечно, в голос кричит: «Смотрите, я деталь!» – и всем запоминается верблюжье пальто бездуховного Лейна, но диалоги, описания, мании, фобии, эмоциональность, сочетание омерзения и нежности к миру – все всегда на высшем техническом уровне, на личном опыте, на чистейшем сливочном масле. Сэлинджеровские дети прелестны, и вызывают они ту весьма тонкую и сложную эмоцию, которую испытывает понимающий взрослый при виде действительно мудрого и доброжелательного ребенка. С одной стороны, его жалко, к нему как бы снисходишь; с другой – понимаешь, что он представитель новой эволюционной ветви и тебя, скорее всего, похоронит, так что снисходительность твою разглядит и ее не потерпит; с третьей – отлично видно, какие давления, какие нагрузки ему приходится переносить, и очень возможно, что гомеостатическое мироздание его же и прихлопнет. А с четвертой – к нему испытываешь нечто вроде влечения, только не сексуального, боже упаси, а просто хочется как-то побыть в его мире, укорениться в нем. Но в этот мир не всякого берут.

У меня в классе обязательно есть один такой ребенок, и на каждом курсе их несколько, и я понимаю, что чувствовал Захария, он же Зуи, пытаясь оградить Фрэнни от помешательства. Самое-то ужасное, что, даже ловя их всех во ржи, многих так и не выловишь, ни от чего не предостережешь. И сами они не очень хотят, чтобы их ловили.

Кстати уж, если вспоминать о художественном уровне, – во всей мировой литературе XX века мало таких сцен, как финал «Над пропастью во ржи». Когда, помните, Холден катает Фиби на карусели. Это такое блаженство, что невозможно не процитировать: «И тут начало лить как сто чертей. Форменный ливень, клянусь богом. Все матери и бабушки – словом, все, кто там был, встали под самую крышу карусели, чтобы не промокнуть насквозь, а я так и остался сидеть на скамейке. Ужасно промок, особенно воротник и брюки. Охотничья шапка еще как-то меня защищала, но все-таки я промок до нитки. А мне было все равно. Я вдруг стал такой счастливый, оттого что Фиби кружилась на карусели. Чуть не ревел от счастья, если уж говорить всю правду. Сам не понимаю почему. До того она была милая, до того весело кружилась в своем синем пальтишке. Жалко, что вы ее не видели, ей-богу!»