Карманный оракул (сборник)

Единственно правильный фильм о русском протестном движении (в принципе оно во всем мире таково, но в России особенно, да и нигде в мире больше эта ситуация не повторяется с такой регулярностью) снял в свое время Абдрашитов по сценарию Миндадзе, и называется он «Магнитные бури». Это история о том, как распря двух олигархов поделила весь город на два враждующих лагеря, а потом, по исчерпании инцидента, дерущимся стало вообще непонятно, из-за чего они бесновались. Срослось, что называется, по живому. Об этой удивительной способности русской массы срастаться говорили все, кто писал о Гражданской войне: отец и сын вполне могли мирно беседовать о том, как славно лупили друг друга три года назад. Весь «Тихий Дон» – о том, как внезапно раскололось казачество, казавшееся прежде столь монолитным, и о том, как младшая сестра убитого Мишкой Коршуновым Петра Мелехова выходит за убийцу своего брата, потому что жить-то надо.

Никакого нового класса в России нет и не предвидится, а на митинги выходят те самые люди, которые еще год назад повторяли мантру о том, что полки ломятся и что никогда Россия не жила так хорошо. И в перестройку никакого креативного класса не было, и лозунги насчет «нам много врали» повторяли все те, кто врал и отлично сознавал второсортность этого вранья. И во время войны героями делались те, кто в мирной жизни спокойно сносил рабство, и никто после войны не узнал бы в тишайшем бухгалтере героя-разведчика. И в Гражданскую зверствовали не какие-то особые садисты-выродки, а провинциальные гимназические учителя либо скромнейшие портные. Российское население чрезвычайно легко индуцируется, и в этом, пожалуй, состоит его главная особенность. Это выражено в знаменитой, часто цитируемой и не слишком комплиментарной поговорке «Из нас, как из дубья, и дубина, и икона». Это в принципе можно сказать о любом народе, но успех власти как раз и заключается в том, насколько она успела внедрить в тот или иной народ свои представления о нормах; советская власть, кстати, была в этом смысле довольно успешна, поскольку многие внедренные ею клише остаются всевластны, особенно в школьном образовании. Но с главным она не справилась: уважение к закону и понятие о пределах, о допустимом и недопустимом так и не было внедрено в болотистую, бесструктурную русскую жизнь. Да и какие моральные нормы могла внедрять власть, державшаяся на аморализме? Потому ее и добили без особенных церемоний. Сегодняшняя Россия – торжество бесструктурности, и граждане ее в любой момент равно готовы к тому, чтобы выйти на Болотную либо на Поклонную: их чрезвычайно легко зажечь, убедить, соблазнить. Они слушаются любого, кто окажется рядом и достаточно убедительно позовет за собой. С собственными ориентирами у них серьезные проблемы.

На митинги в конце восьмидесятых ходили в основном те, кто ощутил себя обманутым и в девяностые резко покраснел, а потом, разочаровавшись в коммунистах, эта публика частью деморализовалась и деполитизировалась вовсе, а частью перебежала в стан путинских государственников. Многие из белоленточников стремительно разочаровались и перестали выходить на митинги – именно потому, что стойких убеждений у них нет, а с формулированием претензий к власти серьезные проблемы. После долгого молчания, отсутствия публичных дискуссий и деградации СМИ россияне вообще почти разучились разговаривать вслух, и этот процесс в России тоже исключительно быстр: в Европе, думаю, люди бы несколько дольше отвыкали от естественных свобод. У нас же процесс расчеловечивания особенно стремителен, поскольку слой культуры чрезвычайно тонок. Если россиянин не растет – он деградирует, стабильность исключена, топтания на месте почему-то никогда не получается. Либо стрелой вверх – либо камнем вниз. Это привело к тому, что убежденных революционеров – и просто серьезных критиков режима – в России сегодня минимум, зато имеется огромная толпа, готовая по первому сколько-нибудь убедительному зову устремиться либо на погром, либо на мирное дружелюбное шествие, либо на дискотеку.