Карнавал мистических историй

Остановившись перед животом матери, девочка прислушалась. Дыхание спящей было ровным и глубоким, однако лицо её морщилось, когда Аня всматривалась в него. Можно только гадать, что происходило с душой, пока тело подвергалось атакам морозного взгляда. Девочка села на колени поверх материнских ног и прислонила ухо к её животу. Слух искал робкие симптомы новой жизни среди нитей старой; границу между работой кишечника и вялыми движениями конечностей ещё меньших, чем у Ани сейчас; паузы между ударами двух сердец. И нашёл.

Это важно, ибо нельзя отнять то, чего нет.

«Этой семье не прокормить нас обеих. — Аня опустила ладони на живот Матери и закрыла глаза. — По крайней мере, сейчас».

Дитя в плаценте встревожилось. Мать простонала сквозь сон от болезненного шевеления внутри: её тело стало ареной сражения.

Как и её сны.

***

Зелень увядала. Нескончаемый поток ледяного воздуха, лившийся откуда-то из-за горизонта, вдавливал сочную траву в землю, метр за метром превращая её в плесневело-серое месиво. Небо тем временем тлело как сигарета; шёл дождь из пепла. Деревья, даже хвойные, почти разом сбросили весь покров: шишки, листья, иголки — обнажив корявые чёрные скелеты.

Наступление смерти было последовательным и неумолимым, а жизнь терпела поражение по всем фронтам. Мир разделился на две совершенно непохожие друг на друга полусферы, одна из которых росла за счёт другой, пожирая её, словно раковая опухоль — здоровую клетку. Обозримый луг почти полностью превратился в монохромное полотно, а остатки красок теснились к ребёнку. К взрослому ребёнку, что спал на пока ещё живой траве с тряпичной куклой под боком.

Найдись в этом мире место эмоциям и мыслям, Мать испугалась бы за жизнь человека (и за игрушку тоже: было в ней что-то от человека), но всё вокруг существовало и не существовало одновременно, даже она сама. Не ощущая себя, не осознавая себя, Мать молчаливо пролетала над мёртвой землей, словно видеокамера во время съёмок фильма-катастрофы где-нибудь в Скандинавии; видела, как подступающая серость иссушала траву под спящим. Кукла стала последним оплотом живой зелени до самого горизонта и как будто просияла на секунду, осознав свою значимость в этом мире. Ткань, служившая ей плотью и кожей, стала ярче и насыщеннее, глаза-пуговицы сверкнули; в ватных внутренностях словно родилось крошечное солнце, разливая мягкий свет по нитям. Затем тьма добралась и до травы под куклой, осквернив последний островок по-настоящему живой материи. Небо окончательно заволокло тучами.

Мужчина не проснулся под свинцовым куполом, лишь нахмурил брови, словно его посетил дурной сон. Глаза куклы потускнели от недостатка света вокруг.

Но в них по-прежнему теплилась жизнь.

Тоска

На асфальте шелестели листья, под окнами кричала детвора. Толпа школьников звала общего друга выйти на улицу и дружной компанией поклянчить у соседей сладости.

— Томми, если у тебя нет костюма, — пропищала маленькая ведьма, поправляя широкополую шляпу, — можешь надеть клетчатую рубашку и взять в рот зубочистки. Сойдёшь за пугало!

Стоявшие рядом вампиры, пираты и налоговые агенты весело загудели. Но Томми не ответил, даже не подошёл к окну. Был ли он вообще дома?

— Опять играет в приставку! — махнул рукой пухляш, с ног до головы замотанный в бинты.

Немного поворчав, страшилы перехватили пластмассовые сумки-тыквы и отправились по своим конфетным делам.

— Раньше он всегда участвовал, — пробурчал кто-то, поворачиваясь к дому спиной и спеша за остальными. — Похоже, конец света совсем близко.

Шаги и крики смолкли отдалившись. Оранжевое солнце потихоньку пряталось за крыши коттеджей, чтобы незаметно слиться с горизонтом. Небо меняло цвет: сначала оно напоминало тыквенную мякоть, затем спелую малину, сизый виноград — пока не превратилось в бескрайнюю гладь «кока-колы», только без пузырьков-звёзд. Пригород не торопился засыпать, ибо праздник только начинался. В окнах каждого второго дома горел свет, а там, где он не горел, возможно, мерцали экраны телевизоров. Во дворах стояли пластиковые тыквы и черепа, а с крыш свисала праздничная мишура: вырезанные из бумаги летучие мыши, черепа и паутина.

***

В доме, где жил Томми, тоже горел свет, хотя праздником и не пахло. Под кухонным столом блестела полупустая бутылка, на столе же стояла фотография в рамке с чёрной каймой. Перед ней, опустив голову на руки, храпел мужчина. Храпел громко, хоть и недостаточно, чтобы разбудить ребёнка в соседней комнате.

Впрочем, в детской всё равно не спали.

— Давай, переворачивай страницу!

Томми заёрзал под одеялом. Тут же прошелестела бумага, а бледно-жёлтый луч фонарика высветил очередную картинку и пару абзацев текста. История продолжалась, а по спине скользила узкая ладонь с длинными тонкими пальцами. Иногда звучал женский смех, и в эти секунды лицо мальчика расплывалось в улыбке.

Ни компьютерная стрелялка, ни прогулка с друзьями, вопящими «Сладость или гадость!», не могли заменить Томми этого чувства: ощущения чего-то сокровенного и важного. Того, что делает праздник праздником.