Карта костей

— Вы ничего у нас не просите, — возразил Леонард. Из его голоса пропала мелодичность, и слова теперь падали, будто камни. — Но вы рассказали нам все, что знаете. И теперь, раз я это выслушал, написать песню — мой долг.

***

Долгие часы дежурства я слушала, как барды сочиняют песню. Сначала они придумали мотив. Время от времени до меня доносились обрывки фраз: «Нет, попробуй так. Не меняй аккорд до припева. А как насчет такого?». Но в основном они не говорили. За них говорила музыка. Леонард наигрывал мелодию, а Ева ее подхватывала и додумывала: меняла ноты, добавляла гармонии. Они сидели вдвоем, передавая друг другу мелодию.

Даже когда Ева легла спать, Леонард продолжил работать, теперь сочиняя текст. Он пел медленно, подставляя в строчки разные слова. Нанизывал их на мелодию как бусины на нитку, а иногда распускал плетение и начинал заново. Когда Дудочник сменил меня на наблюдательном посту, я уснула, слушая пение Леонарда и печальные нотки в его бархатистом голосе.

Позже я проснулась и увидела, что в темнеющем небе всходит луна. Леонард все еще играл. Я спустилась к роднику. Музыка преследовала меня до самой воды, и, наверное, поэтому Зои не услышала моих шагов. Я увидела, что она стоит совсем рядом с источником метрах в десяти от меня, прислонившись к дереву и небрежно обнимая его одной рукой. Головой она тоже прижалась к стволу и смотрела куда-то вверх, медленно покачиваясь под доносящуюся с поляны музыку. Глаза ее были закрыты.

Я видела Зои без одежды, когда мы купались в реках. Видела, как она спит. Даже видела ее сны, когда спящий разум стремился к морю. Но я никогда не видела ее такой уязвимой. Я отвернулась, словно увидела нечто постыдное, и тихо отступила. Зои открыла глаза.

— Шпионишь за мной?

— Просто пришла за водой, — робко промямлила я, поднимая пустую флягу словно белый флаг.

Зои отвернулась к роднику и заговорила, не глядя на меня.

— Была одна певица, которая несколько раз в год проходила через нашу родную деревню. Она играла на скрипке как никто другой. Мы с Дудочником были совсем малышами, но даже тогда сбегали из дома вечерами, чтобы ее послушать.

Больше она ничего не сказала. Я колебалась, нужно ли что-то отвечать, прекрасно помня лезвие ее ножа в опасной близости от моих кишок, после того как она узнала о вторжении в ее сны.

— Если хочешь поговорить… — наконец выдавила я.

— Предполагается, что ты знаток будущего, — перебила она, подойдя ко мне, и забрала флягу. — Вот об этом и думай. За этим ты нам и нужна. Держи свой нос подальше от моего прошлого. — Она опустилась на колени на берегу, выдернула пробку и наполнила флягу.

Мы встали лицом друг к другу. Я видела, как вода капает с мокрой руки Зои, и пыталась придумать ответ, на который она не отзовется едкой ремаркой.

Прежде чем я успела заговорить, музыка оборвалась. С вершины холма нас звал Дудочник. Зои прошла мимо меня и ни разу не оглянулась.

— Песня еще не закончена, — предупредил Леонард, когда мы окружили их с Евой. С наступлением темноты вновь сгустился туман, и Дудочник рискнул разжечь костер. — Она еще будет меняться по пути, и другие барды тоже будут что-то в ней менять. Если песня достаточно живая, она меняется. — Я вспомнила разные версии ранее слышанных баллад. Например, песню о взрыве, которая менялась от барда к барду и от сезона к сезону.

Леонард начал тихо, с почти жизнерадостного вступления. Простыми аккордами — ничего общего с той виртуозной игрой, которой он впечатлил нас ранее.

— Я старался придумать легкую мелодию, — пояснил он, увидев, что я смотрю на его пальцы. — Если хочешь, чтобы песня стала народной, ее должен уметь сыграть любой бард, а не только пятнадцатипалый.

Мотив продолжился, в него начали вкрадываться печальные ноты, и когда барды дошли до припева, мелодия уже рвала душу. Ева пела свою партию высоким скорбным голосом, а Леонард — низким ровным баритоном. Их голоса резонировали друг с другом настолько, что казалось, будто паузы между нотами натянулись, словно веревки, свитые из тоски.