Картахена

Мне двадцать два года, и до дня смерти брата в моей жизни была только одна страшная вещь. Это случилось много лет назад, в те времена, когда мы с Бри не расставались больше чем на несколько часов. Мы даже в школу ходили вместе, а после уроков поджидали друг друга во дворе и шли домой по шоссе или напрямик, через оливковые посадки. Ему было плевать на насмешки дружков, это моя сестренка, говорил он, моя Петручча, мой черный камушек. В часовню мы тоже лазили вместе, Бри подглядел, куда реставраторы прячут ключ, привел меня туда, открыл амбарный замок и провозгласил меня полной хозяйкой. Мы сидели на высоких лесах, болтая ногами, разглядывали недописанные фрески, реликварий, похожий на сундук с медными скрепами, витражи, пропускавшие свет пыльными струйками – синими и зелеными. В часовне так чудно пахло свежей стружкой, что хотелось зарыться в нее целиком и там заснуть.

Когда я дошла до этого места, Садовник сильно закашлялся, и я остановилась.

– Продолжай. – Он потушил сигарету о каменный пол и сложил руки на коленях.

Генератор уже починили, я видела коридорный свет, пробивающийся под дверью, но в прачечной горела только тусклая аварийная лампочка, и машины не завелись – наверное, нужно было что-нибудь нажать.

Я рассказала ему все: про девушку с набросками в холщовой папке, про железный ключ с бородкой, похожей на человеческий профиль, про разлитый терпентин, даже про то, как в сумерках мы пришли на поляну и встретили там пожарных, бродивших по щиколотку в золе. Я рассказала ему про овечьи хрящи и человеческий череп, вывалившиеся из реликвария, сила огня была такой неодолимой, что обгорели даже кости и черепица, а от бревен и вовсе следа не осталось. Пожарные только руками разводили. Это же смола, говорили они, там было настоящее адское пламя.

Потом я рассказала ему про то, что было дальше. Вернувшись домой, Бри обнаружил ключ от часовни в своей куртке, ключ порвал ему карман и завалился за подкладку, он был довольно острый. Я предложила вернуть ключ на место, под камень, но Бри только головой покачал. Он посадил меня на стул, встал передо мной на колени и сказал мне, что я должна забыть про этот ключ. И про этот день тоже забыть.

– Понимаешь, Петручча, мы могли оказаться виновниками ее смерти, – сказал брат, – нам повезло, что она сумела открыть дверь и уйти. Наверное, вынула шпильку из волос и открыла замок. А если бы нет? Никому не рассказывай, что мы там были, иначе нам здорово попадет.

– Разве детей наказывают за то, что не произошло? – удивилась я.

– Еще как наказывают. Никто ведь не знает в точности, произошло или нет.

Иногда он говорил загадочные вещи, многие мне и до сих пор непонятны.

Садовник

Писатель должен оставить позади трудную юность, полную недоразумений, скитаний и радостных вспышек горя. В моем случае представлены только скитания. Единственным моим горем была потеря Паолы, и теперь, когда я знаю то, что знаю, это горе покрывается соляной коркой сострадания. Я приехал сюда, чтобы дописать свою книгу о ней, но тот образ, что мучил меня девять лет, вспыхнул хвостом коптящего пламени и погас, задохнулся. Нет больше сицилийской gatta selvatica, забывшей меня на берегу моря вместе с парой выгоревших на солнце купальников. Нет загадки, которая сидела занозой, рыбьей костью в моем подъязычье, заставляя меня задыхаться от ярости, нет шарады, нет тайны. Не будет и книги. Из начинающего писателя я превращаюсь в искушенного читателя и умелого пьяницу. По ночам я читаю и пью, однажды меня поймают за кражей хозяйского вина и вышвырнут за ворота.

В холле у конторки портье стоит витрина с бутылками с табличкой ai vostri ordini; вина там отличные, сардинское белое, например, у него пробки с резьбой, их легко открутить незаметно. Несколько раз я открывал витрину ночью и доставал бутылку (я знаю, где старый Витторио держит ключи), а потом ставил ее на место, заполнив водой из-под крана. Все равно их никто никогда не покупает. Нет ничего лучше, чем в пятом часу утра выйти с початой бутылкой в гостиничный парк и пройти его насквозь. А потом вернуться кружным путем по северному склону холма, глядя, как солнце медленно выпрастывается из искрящейся морской пелены.

Сегодня утром я сидел в этрусской беседке и думал о том, что уже никто никогда не увидит часовню Святого Андрея. Даже поляна, где она стояла, полностью преобразилась: теперь она разделена аллеей кипарисов на два острых крыла и сверху, наверное, похожа на ласточку в полете. Хозяйка имения считала часовню центром своего мира и вечно с ней возилась, не жалея денег. Ее то и дело подкрашивали, меняли витражи, освежали фрески, даже флюгер сделали на заказ из меди, с изображением косого креста. Реставраторы, выписанные из столицы, отделали чашу для святой воды фигурами Добродетелей, скопированными, кажется, у Джованни Пизано – я прочел об этом в альбоме «Часовни Южной Италии».