Картинные девушки. Музы и художники: от Рафаэля до Пикассо

Спустя некоторое время после смерти отца семья Дьяконовых-Гомбергов перебралась в Москву, и Леночка, которую, впрочем, мать называла не Леночкой, а Галей, поступила учиться в женскую гимназию Брюхоненко. Это было примечательное учебное заведение – одно из старейших в России, основанное как пансион для детей «благородных родителей». Первое упоминание о гимназии датируется 1794 годом, и, что интересно, она существует по сей день, только теперь уже называется «Школа № 2123 с углублённым изучением испанского языка». Не английского, не французского, а испанского, родного языка будущего мужа Галы! Воистину, нет в мире ничего случайного.

Легендарную гимназию в разные годы посещали дети Будённого, Кагановича, Есенина, Хрущёва, здесь обучались дочери профессора Цветаева – Марина и Анастасия. Цветаевы, особенно Ася, близко дружили с Галей, она часто бывала у них в гостях в Трёхпрудном переулке. Анастасия позднее назовёт Галю одним из самобытнейших характеров, ею встреченных, и подробно расскажет о ней в своих воспоминаниях:

«Взгляд её узких, поглощающих глаз, движение волевого рта – и она была милее, нужнее всех, что глядели на меня с восхищением. Темы все были – общие. Стихи, люди, начинающиеся в вихре рождавшегося вкуса – причуды. В ней, пожалуй, сильней моего – некое оттолкновение; во взлёте брови вдруг вспугивающий весь пыл застенчивости короткий взрыв смеха (в её брате Коле повторённый кровным сходством). Она хватала меня за руку, мы неслись.

Чувство юмора в Гале было необычайно: смех её охватывал, как стихия. Как нас с Мариной. Только была в ней Марине и мне не присущая, какая-то ланья пугливость, в которой было интеллектуальное начало, только внешне выражаемое мгновенной судорогой смеха, вскипающего одним звуком, почти давящим её; взлетали брови, всё её узенькое лицо вспыхивало, и, озираясь на кого-то, на что-то её поразившее, отпугнувшее, она срывалась с места: не быть здесь. Так некая часть её сущности была – в убегании, в ускальзывании от всего, что не нравилось. Не осуждая, не рассуждая, она, может быть ещё не осознав, отвёртывалась. Девочкой в матроске, с незаботливо заброшенной на плечи – пусть живёт! – косой, кончавшейся упрямым витком. Быть занятой её толщиной, холить? Стараться – над косами? Гордиться? Взлёт бровей, короткое задыхание смеха.

Мне казалось, я всегда знала Галю. Мы сидели – Марина, Галя и я – в воскресенье, в субботу вечером с ногами на Маринином диване в её маленькой (через одну от моей) комнате и рассказывали друг другу всё, что хотелось, подумалось, было. Мы водили Галю по нашему детству, дарили ей кого-то из прошлого, вздохом покрывая безнадёжность подобного предприятия, и от тайной тоски легко рушились в смех, прицепившись к какому-нибудь нескладному выражению, словесной ошибке, поглощая из кулёчка душистые, вязкие ирисы, любимые всеми нами больше других конфет».