Карты четырех царств.

Обменявшись историями, Ана и Бара помчались в город. Им на плечи не давит то, что не сбросить, изложив в словах — собственные деяния, вписанные в историю мира. Решения, которые приняты и исполнены… и даже сейчас ты не знаешь, как бы поступил, поверни время вспять.

Белокаменная стена жжёт затылок. Больно… помнить больно. И от памяти нет лекарства. Забвение — не лечит, вервр испробовал и знает: отказ от прошлого был худшей из ошибок. Отказ породил Рэкста… А Рэкст принимал решения быстро и исходил из логики. Иногда он делал то, что несло пользу людям и миру. Абстрактную пользу — и конкретные смерти. Вот хоть история гордого князя, чей бронзовый памятник украшает площадь не так далеко отсюда. Великий человек, — таким его изображают даже лучшие летописцы, синие нобы вроде Эмина, способные думать своим умом, прозорливые и любознательные. А что помнит Рэкст, убийца князя? Властолюбивого, азартного и жестокого правителя, жаждущего разжечь величайшую из войн в истории этого мира и уничтожить всех носителей золотого дара вне своего рода — чтобы стать единственным и укрепить закон кровного наследования. Чтобы история пошла по пути, который полагают самым общим, торным. Чтобы наука стала погонщиком разума, а душа увяла и оторвалась от корней, которые и у человека, и у природы — в земле. В земле, а не в каменных городах. Последнюю фразу вервр помнил точно, ведь так сказал друг Тосэн. Атл-воин, который бы тоже не позволил азартному князю идти, прорубаясь сквозь жизни людские — как сквозь неуместный на тропе кустарник…

Благом или злом было убийство князя? Этот мир не так богато дарит семьям детей, чтобы их — в бой, год за годом, до полного вымирания сел и целых долин.

— Не помогает, — поморщился вервр и отодвинулся от ограды. Лёг на спину, в чахлую траву дорожной обочины. — Логика бесов. Логика людей… логика вообще — не помогает!

— Вам так плохо, чтимый Ан?

Вервр вздрогнул и резко сел. Вредно копаться в себе! Мысли — они иной раз настоящее калёное железо. Яростно жгут… И не замечаешь ничего, кроме боли. Оказывается, хозяйка особняка сидит рядом. Пахнет недавними слезами, успокоительными каплями и креплёным вином, выпитым для храбрости после капель… И ещё вервра беспокоит запах молодости. Даже розы не гасили, не ослабили этот особенный аромат.

Руки Номы дрожат, и ей почти так же худо, как самому вервру. Или ещё больнее? Некоторые люди умудряются казнить себя без всякой к тому причины!

— Меня не оставляют в покое, — проворчал вервр. — Отвратительно.

— Простите… я так долго собиралась с силами, чтобы прийти. Я скажу. Ладно? Даже если неладно… — Нома судорожно вздохнула. Сжала кулаки, впиваясь ногтями в кожу ладоней. — Я заподозрила, кто вы, с первого взгляда. Я лечу людей и разбираю, кто человек, а кто… нет. Но я пригласила вас в дом. Хотя вы тот самый Рэкст, или были им… И, когда были, разрешили чёрному отравителю проклясть две семьи в Корфе. Я принадлежу к обеим. Вот так… и я налила вам суп. И вы ели! А теперь что, теперь-то что? Вот что могло перемениться с тех пор?

Нома согнулась и задышала часто, лихорадочно. Говорить не получалось, а плакать она не желала. Она ведь ноба чести, так это называется. Настоящая голубая кровь, — горько усмехнулся вервр и промолчал. Дотянулся до лежащей под стеной куртки. Почти силой подвинул Ному, укутал и резко, метко оттолкнул, чтобы она лопатками — да об белокаменную ограду. Чтобы выбила дыхание и отрезвела от боли. Ведь ещё не всё сказано.

— Я тогда была глупая. Думала… много разного. Хотела спасти Ану от вас и вас… обезвредить. Уже и не помню всего, что думала, — кричала Нома, раскачиваясь и пряча лицо в ладонях. — А потом вы стали стрелять из лука. Вы издевались. И… хуже, я оказалась должна вам! Много. Жизнь, даже честь. И особняк. И так — не раз. Слишком много долгов. А после ещё больше, и еще. Я никого в жизни не ненавидела, как вас.

— Сперва научись ненавидеть, — усмехнулся вервр. — Хотя бы меня. Вот дуреха. Эмин! Где тебя носит… должен подслушивать поблизости, а? Тащи чай и тёплое одеяло.

— Да, учитель! — издали отозвался Эмин. Если бы не слух вервра, и не разобрать бы ответа… — Я не подслушиваю. Но, увы мне, теперь никак нельзя уклониться от оправданного вмешательства. — Было слышно, как Эмин иным, непререкаемым тоном раздаёт указания: — Несите, пора. И подушки. И вот эти пиалы. Смотреть только под ноги! Да, заткнув уши. Да, приказ нобы, и не обсуждается.

Очень скоро Нома дрожала под одеялом и стучала зубами по краю пиалы — конечно же, для столь важного разговора Эмин подобрал посуду в традиции своей родины и, можно не сомневаться, узор нанесён его рукой. Наверняка знаки древнейшего священного текста, чтимого народами пустыни, — усмехнулся вервр, прощупывая стенку своей пиалы.

Вызванные Эмином люди ушли, следом удалился и сам он, усердно шаркая, чтобы Нома знала: можно говорить совершенно спокойно.

— Никак не получится наказать меня раньше, чем Ане исполнится восемнадцать, — предупредил вервр.