Карты четырех царств.

— Я так ненавидела, что заболела. И стала думать… много думать! Из всех проклятых потомков крови Дейн и Токт выжили только я и бабушка. Она сказала, когда хоронили моего брата: значит, не осталось в нём и на ноготь белизны. И не плакала… Я не могла простить ей. Пока она жила, не могла. Теперь могу, но — поздно. Бабушка умерла от старости. Она лечила до последнего дня. А брат не лечил никогда, и прочие Дэйны и Токты или не лечили, или лечили за золото. — Нома выпрямилась и очень тихо выговорила: — Если бы наша семья не утратила себя, погиб бы отравитель. Надорвался. Алые вроде Бары учатся с боевым оружием. А нас всего-то раз проверили, и мы сплоховали. Дар — не навык, а душа. Душа неуязвима. Пять человек не пожелали нести бремя дара и долга. Они лгали, им было важно всё то, что даёт нобство. Они поплатились. Это больно и стыдно. Но я не имею права ненавидеть вас.

Вервр залпом выпил остывший чай, не ощутив вкуса. Кажется, только что он сетовал: мол, люди предсказуемы. Хотя вся прелесть человеческого общества — твердил снова и снова Тосэн — именно в непредсказуемости. Если бы загубленный людским коварством друг воскрес, он бы сказал о своих убийцах ровно такие слова, как Нома: я сплоховал и поплатился, нет смысла винить исполнителей.

От своих мыслей вервр расстроился. Он — высший хищник, а не размазня вроде лекарки. Он умеет ненавидеть, выслеживать и мстить. Хотя бы исполнителям. А лучше…

— Все это я надумала, а после вы не позволили продать меня в законные подательницы герба и наследника голубой крови, — Нома закашлялась судорожным смехом. — Я такая глупая! Вы предупреждали, а я не поверила и не сбежала. Я бы умерла… это хуже проклятия. И так со мной обошлись не вы, а люди. Я лечила их. Их и их детей… А вы привезли Эмина и Бару, и в доме стало уютно и спокойно, и каждый день они говорят о вас, и никто не смеет даже намекать, что я что-то должна и кому-то предназначаюсь. Я наконец… свободна.

Нома резко вытянула руку с пустой пиалой. Было уже темно, и она наверняка ничего толком не видела, — сообразил вервр. Нащупал чайник и бережно наполнил обе пиалы. Не по обычаю юга, на один глоток, а по северной традиции — до краёв.

Нома расплескала чай, пока несла пиалу ко рту. Но остатки упрямо выхлебала, шипя и смаргивая слезинки. Чайник, как и положено, стоял на маленькой жаровне. Кипяток обварил кожу руки Номы, ошпарил ей нёбо, губы… Вервр поморщился: он почти ощущал, как больно лекарке. Язык у неё стал шершавый, вроде тёрки. Дышит ртом: пробует хоть так остудить впечатления.

— И все же я виновен, — вервр признал вслух своё понимание истории с проклятием. — Рэкст был исполнителем чужой воли. Он мог противиться иногда, в какой-то мере. Он оттягивал одни решения и искажал иные. Он в тот раз исказил приказ об уничтожении рода. Выбрал свой способ, поставил чёрное против белого, яд против исцеления… Я несу ответственность за решения Рэкста.

Нома опустила пиалу, оттолкнула. Попробовала помахать ладонью, остужая кожу и гоня ветерок перед лицом.

— Никто, кроме вас, не заботился обо мне после смерти бабушки. Вы обязаны гостить в моем доме. Если вы сочтёте это наказанием, пусть так… ну, хотя бы так.

— Не буду спорить. Пусть так.

Вервр повернул к себе лицо Номы, слепое в ночной темноте, и бережно подул на кожу. Боль ожога улетела прочь, как невесомый пух. Правда, она поселилась в уголке сознания самого вервра — но разве это важно? Плотнее укутав дрожащую нобу в одеяло, вервр поднял ее и понёс вдоль ограды до калитки, через сад, мимо поющих фонтанов, — к особняку, восстановленному трудами Эмина.

Боль чужого ожога зудела и тревожила. Поселив в этом особняке Эмина, вервр отчего-то полагал, что управляющий скоро станет в этом доме хозяином. Казалось со стороны: он годен Номе по характеру, сможет оберегать её по-своему, а ещё рядом алый — Бара, он тоже молод… Так почему умные мысли, как и много раз прежде в попытках заботы о людях, пошли прахом? И кто в этим мире слепой, вервр или люди, которые не умеют следовать ни порыву, ни здравому смыслу? Совмещать, иногда подправлять… Жизнь смертных коротка, важно понять это и не витать в облаках. Ведь у людей нет крыльев, совсем как у Шэда и его второй половины — вервра, до сих пор не вспомнившего своё подлинное имя.

Особняк обладал шлейфом ароматов сознаний, как все фамильные усадьбы — здесь прятались в тенях отголоски бытия предков Номы. Особняк норовил рассказать вервру слишком много, ведь он помнил все поколения семьи от своей постройки. Он слышал голоса и мысли лекарей, отравителей, бездарей, шарлатанов… Но вервр не желал внимать прошлому, он крался, избегая будить разговорчивое эхо. В коридорах не лежали ковры, приходилось прилагать немало усилий, беззвучно скользя по старому мрамору.