Кашпар Лен-мститель

— Aber sattgefressene ist sie[156], стояла на своем пани Майнау. — Бедная моя девочка, так божественно пела нынче на репетиции! — У старой учительницы и впрямь выступили слезы на глазах. — Но теперь я сама посоветовала бы ей отказаться в последнюю минуту, как того требовал сегодня ее злой отец, второй старый осел — может, и он тут руку приложил! Только вечером он догадался, что может получиться, и так струсил, что не осмелился явиться в театр, а то бы и я не решилась, но надеюсь, меня отсюда не выгонят! Подумайте, эта банда отвела мне место на втором балконе! И к моей Тинде меня не допустили! Когда я сказала, кто я такая, этот болван в фуражке ответил: «Тем более!» Но пусть! Ясно одно — она сегодня будет петь как херувим, на репетиции она была великолепна, она всегда в голосе, а нынче особенно. Будет метать бисер... перед кем не надо. В сущности, для нее ничего еще не потеряно. А может, она укротит этих бестий, как только откроет рот... Да ведь то, что происходит, в сущности, величайший триумф для нее и для меня, если эта баба сочла ее равной соперницей, ведь это только доказывает мою правоту... И обо всем напишет «Альгемайне дойче Музикцайтунг», это сделает ради меня доктор Принц... А все же скажу: чтоб он заживо сгнил до костей, тот старый осел, который все это подстроил!

Страусовые перья трепетали на голове пани Майнау, на руках ее звякали подвески к браслетам — и по всему, что она говорила, Моур понял: именно для того она и явилась в его ложу, чтобы высказаться!

— Ну да, — бранчливо продолжала достойная учительница пения, — Богуславская тоже поет обе партии не скажу, чтобы плохо, но Тинде лучше дается Ортруда, потому-то ей и не дали ее, и это — интриги Богуславской! Она не так боится Тинды в роли Эльзы. Только пускай никто не думает, что если эта баба одержит верх, то Тинде конец! Мы с доктором Принцем уж позаботимся о ней — в Германии!

Во все время долгого монолога старой учительницы пения яростная овация верхних ярусов не прекращалась, напротив, казалось, эти люди поклялись не успокаиваться до полуночи.

Все мужчины партера уже стояли спиной к сцене, теперь начали подниматься и дамы, и наступил редкостный в театральных анналах момент: бледный и злой партер стоял под неумолимым обвалом рукоплесканий лицом к лицу с галеркой...

Но вот кто-то в партере громко произнес слово «скандал», и тогда директор понял, что далее медлить нельзя, и дал знак гасить свет в зале; дирижер уже сидел на своем месте.

Едва стемнело, демонстрация прекратилась разом, как отрезанная — слышны были только беззастенчиво-громкие комментарии к событию дня композитора-критика.

Но прежде чем приступить к увертюре, дирижер должен был еще выждать, пока закончится обязательный ритуал — рассаживание на места владельцев абонементов.

Ибо у абонентов этого театра существовала непреклонная традиция, с течением времени превратившаяся в неискоренимую их прерогативу: они ни за что не займут своих мест, пока в зале не погасят огни. И это они соблюдают неукоснительно, по всей видимости получая неизъяснимое наслаждение, какое только может доставить посещение театра.

Собравшись в кучки, ждут они перед входами, пренебрегая всеми звонками и призывами билетеров: «Займите ваши места, господа!» — и хранят полную неподвижность. Лишь когда стемнеет, господа врываются в зал с шутками и смехом. Вероятно, их ублажает злорадное сознание, что они разбивают уже сосредоточенное настроение прочей публики, или возможность изводить соседей, заставляя их встать, — а может быть, в этом сказывается стремление завсегдатаев подчеркнуть свое отличие от других зрителей или похвалиться умением находить свои места в темноте, а возможно, все это вместе, или вообще ничего из перечисленного. В последнем случае затруднительно найти причину такой особенности постоянных абонентов.

Но вот улеглось и это движение, дирижер постучал палочкой по пульту, подождал еще немного, чтобы говор господ абонентов утих хотя бы до такой степени, чтобы слышно было начало увертюры, палочка поднялась и упала, флейты и скрипки издали первые протяжные ноты «Лоэнгрина».

У Рудольфа Важки — ради дебюта Тинды он выговорил себе право писать рецензию для музыкального ежемесячника, для которого порой пописывал, — при этих невыразимо сладостных и тем не менее выразительных звуках сжалось сердце, а когда, четыре такта спустя, мелодию повели уже одни скрипки, у этого безумца увлажнились глаза — хотя как музыкант он был кем угодно, только не поклонником Вагнера.

Но сжавшееся сердце сказало ему, что влага на глазах вызвана скорее неизвестностью относительно судьбы Эльзы с «Папирки», чем известной ему участью Эльзы Брабантской. Милый Важка невыразимо страдал, пока длилось буйство звуков, предшествующее началу действия; как человек театра и отличный знаток закулисных дел, он понимал, что́ ждет Тинду — после всего, что происходило в зале, судьба ее решена и ничто ей не поможет, даже если она будет петь, как сама муза пения, как пела на обеих репетициях с оркестром, особенно на сегодняшней.