Кашпар Лен-мститель

Давали «Лоэнгрина», и на сегодня все абонементы были аннулированы, хотя владельцам их предоставлялось преимущественное право приобретения билетов, но только до вчерашнего вечера — и не было ни одного, кто не воспользовался бы этим правом. Оставшиеся места в ложах, в партере, в бенуаре и в первом ярусе были уже ранним утром раскуплены большими партиями, в партер вообще не осталось билетов — их приобрел для своих членов клуб «Патриций», как только утром открылись кассы.

Для высшей тысячи пражан борьба за «Лоэнгрина», вернее, за то, чтобы послушать Эльзу-Тинду, была уже позади, тысяче же более низкого и самого низкого ранга она еще предстояла — и о том, что борьба будет жестокой, свидетельствовали фигуры блюстителей порядка, темнеющие за стеклами дверей рядом с билетерами.

Наконец в вестибюле вспыхнул свет, и пришлось немедленно открыть двери, иначе можно было опасаться, что толпа выдавит стекла.

Итак, двери распахнулись, и поток людей хлынул внутрь, тотчас рассеченный фигурами полицейских и билетеров, направлявших толпу вправо и влево, к обеим кассам, где билеты продавались уже только на галереи. Разделившись на два рукава, люди кинулись к «своим» кассам по линии наименьшего сопротивления, чтобы замереть в неподвижности в тесном проходе между перилами у касс, где образовалась такая давка, совладать с которой было выше человеческих сил.

Однако, разумеется, никаких эксцессов не было: театральная публика — даже галерочная — ведет себя в толчее по возможности прилично, только она не в силах сопротивляться собственному напору и фанатичному стремлению оказаться первым у кассы, а потом у перил галерки, что и заставляет каждого из них рваться вперед. С поразительной быстротой публика по давно заведенному обычаю была процежена через узкий коридорчик между перилами и окошечками обеих касс, и за десять минут вестибюль опустел на спокойные четверть часика после того, как на кассах выставили щитки с сакраментальной надписью: «Все билеты проданы».

И топот толпы, гнавшей вверх по лестницам, ведущим к верхним ярусам, уже умолк, когда неторопливо начала появляться так называемая «благородная» публика.

Ей не было нужды врываться в вестибюль, ее дамам не приходилось мчаться с развевающимися концами шалей за плечами, наперегонки устремляясь к перилам на «Олимпе» — нет более издевательского обозначения для галерки, чем это, — и одним духом взлетать на пятый-шестой этаж; нет, милостивые дамы высших классов — и низших рядов — могут занимать свои места вполне спокойно и без всяких неудобств.

Публика же «Олимпа», вынужденная драться за места, и есть, в сущности, творец успеха, который лишь тогда кажется полным — или хотя бы по возможности полным — не только директору театра, но и зрителям первого ряда в партере, когда они в антракте, повернувшись спиной к сцене, убеждаются, что и в самом верхнем ряду галерки, тридцать третьем по счету, яблоку негде упасть.

Так было и сегодня, когда давали «Лоэнгрина» с пробным выступлением барышни Клементины Улликовой в роли Эльзы — величайшая сенсация в конце театрального сезона, в мае 18** года, о которой с тех пор вспоминали при каждой репризе этой оперы.

Сегодня в зрительном зале любопытных было больше, чем когда бы то ни было, и, вопреки обычаю, предметом их самых пристальных наблюдений были именно высоты театра, расположенные чуть ли не выше люстр; посвященные знали, что там, на этих высотах, и следует искать истинный аккумулятор сегодняшнего электрического заряда, ощущаемого ими во всех членах.

Поддались любопытству даже ложи — в них то и дело кто-нибудь вставал и, вывернув шею, посылал взгляды в пределы, которых обычно и видеть-то не мог. Сегодня в этих пределах зрителей были целые тучи, и можно было ожидать оттуда грозы и грома, который, глядишь, кого-нибудь и убьет...

Вообще весь зал был охвачен лихорадочным возбуждением, шум усиливался, люди переговаривались через головы соседей, через три ряда, из лож одной стороны, забыв о бонтоне, обменивались мнениями с ложами противоположной, балкон при помощи жестикуляции поддерживал непрерывную связь с партером...

Молодой композитор, он же критик, а помимо этих малоприбыльных профессий еще и капиталист — что позволяло ему один акт сидеть в своем служебном кресле, а второй в абонированной им ложе, — имел слабость очень громко разговаривать в антрактах, излагая свои взгляды широкой публике; сегодня он тщетно старался эпатировать буржуа этим своим излюбленным способом: нынче всякий отважился рассуждать так же умно, как он, и все говорили громко.

Взволнованность, возбужденность, нередко предшествующие взрыву возмущения, были всеобщими. Шум нарастал, обрывки лихорадочного, звучащего как-то злорадно женского смеха, свидетельствующие о значительной дозе истерии в сегодняшнем настроении публики, носились в воздухе, душном еще до начала увертюры; и вдруг, словно по сигналу, шум начал утихать — и совсем оборвался после второго сигнала, только экзальтированный голос композитора-критика продолжал вести соло.