Читаем Катастрофа. Бунин. Роковые годы полностью

Свет электрический не горел, сахар и масло кончились, дров оставалось два полена. В доме был арктический холод, Бунин сердито ходил в своей комнате в валенках и пальто. На улицах участились грабежи. То и дело врывались в дома бандиты, убивали хозяев, вещи уносили.

Иван Алексеевич продолжал твердить: «Не торопи! Авось образуется!..»

Вера, запершись в своей комнате, молила Бога: «Господи, наставь и просвети Яна, не лишай его разума… Придут большевики, его ведь расстреляют».

И вот пришел день, когда Вера с громкими стенаниями обратилась к мужу:

— Доколе, Ян, ты будешь разрывать мое сердце?.. Ведь обещал, говорил, что на зиму уедем в Париж! Где ж твоя дворянская честь, почему не держишь слово, данное даме?

Услыхав о дворянской чести, Бунин не выдержал. Он надел калоши и пошел к французскому консулу Готье.

На этот раз, ввиду горячего положения в прифронтовой полосе, обошлось без чтения «Евгения Онегина». Готье долго тряс руку Бунина, что-то говорил по-французски, неправильно оценив возможности знаменитого писателя, и дал распоряжение проставить на заграничных паспортах супругов Буниных волшебную печать, дававшую право «на выезд и въезд». (Паспорта еще прежде, весьма неохотно, выдал начальник контрразведки Ковтунович, на всякий случай в каждом подозревавший вражеского шпиона. Качество вполне профессиональное!)

Печать была четкой, вещи собраны, драгоценности спрятаны в черную сумочку, враг ожидался в Одессе, по прогнозам знающих людей, 3 января нового, 1920 года. Дело оставалось за пустяками: на чем спасаться?

4

Бунин и подключившаяся к беженским хлопотам Вера целыми днями обивали пороги консульств и прочих причастных к эмигрантским делам контор, пытаясь добиться пропуска на какой-либо корабль. Все было тщетно! Все сочувствовали, но помочь не могли.

Двадцать шестого декабря супруги Бунины посетили сербское консульство. Долго беседовали с консулом. За две визы Иван Алексеевич заплатил десять франков. Консул, который Бунина не читал, кроме виз, дал совет — бесплатный: посетить Софию и уже через нее добираться в облюбованный Буниным Париж. Сказано это было, конечно, от чистого сердца, но…

Обладай Иван Алексеевич даром предвидения, он отдал бы еще тысячу франков, чтоб только не следовать этому консульскому совету: столь дорого он ему обойдется.

Кроме того, консул сделал малоободряющее заявление, после которого захотелось немедля утопиться в Черном море:

— Белград забит до отказа беженцами. Свирепствует сыпной тиф. Желаю вам, господин писатель, хорошо у нас устроиться. Кстати, торопитесь: фронта почти уже не существует. Белые войска бегут.

* * *

Утешение пришло вечером в лице Нилуса и двух чайников, которые тот бережно держал в руках, — «чтоб каплю не расплескать!». В чайниках было то самое вино, которым должны угощать тех, кто не имеет претензий на случай потопления.

— Гуляем, супруги Бунины, по случаю моей эвакуации в Варну! — провозгласил Нилус.

Он старался быть веселым, но голос его дрожал.

Изголодавшиеся, истерзанные жизнью люди, воспринимавшие все окружающее в силу своих художественных натур особенно остро, пили стакан за стаканом противное лиловое вино. Быстро захмелели. Вдруг вполне серьезно, но самым обыденным тоном Нилус тихо сказал:

— А зачем в Варну? Может, легче… того… — И сделал выразительный жест вокруг шеи.

— Что? — вытаращил глаза испуганный Бунин.

— В петлю! И все. И конец. Никаких Варн, никаких большевиков!

— Не валяй дурака! — резонно сказал Бунин. — Перемелется — мука будет. Мы с тобой еще выпьем не раз. В Москве погуляем, в «Славянском базаре». Помнишь пятнадцатый год, загул в «Яре»? Григорий Распутин устроил «похороны русалки»…

Нилус слабо улыбнулся:

— Это когда голую девицу в гроб положили, поливали ее редерером и осыпали крупными купюрами? Веселились напропалую… Сейчас бы хоть бутылку того шампанского!

— А вечера в петербургской «Вене»? Балалаечники Андреева, пение захмелевшего Шаляпина. Его, кстати, поднял на подносе знаменитый сыщик граф-красавец Аполлинарий Соколов — все рукоплескали. Прошло всего ничего, а кажется, случилось сто лет назад — как быстро все повалилось, — сказал Бунин. — Наливай, Петр, еще этой фиолетовой мерзости.

— Да, все рассеялось, как утренний туман…

— Ты, Петр, думаешь, мне легко? — вздохнул Бунин. — Я ведь тоже не приемлю ни революций, ни этой «новой жизни». Я принадлежу к старому миру, к миру Гончарова, Льва Толстого, к миру ушедших Москвы и Петербурга. — На глазах у Ивана Алексеевича заблестели слезы. — Нет, ни социализма, ни Ленина с Троцким я органически не воспринимаю. Я признавал мир, где есть первый, второй, третий классы. Едешь в заграничном экспрессе по швейцарским горам, мимо озер к морю. Быстро. Выходишь из купе в коридор, в открытую дверь видишь, лежит женщина, на плечах у нее клетчатый плед. Какой-то особенный запах. Во всем чувствуется культура. Все это очень трудно выразить. А теперь ничего этого нет. Никогда я не примирюсь с тем, что разрушена Россия, что из сильного государства она превратилась в слабейшее. Я никогда не думал, что могу так остро чувствовать.

* * *

Перейти на страницу:

Похожие книги