Катастрофа. Бунин. Роковые годы

В пятницу 24 ноября 1922 года в Русской православной церкви на рю Дарю горели свечи, красными звездочками светились у ликов лампадки и под высокий купол взлетали древние славянские слова — священник, псаломщик и шаферы отправляли древний чин венчания.

Сочетались браком (теперь церковным) Иван Алексеевич Бунин и Вера Николаевна Муромцева. Все было очень трогательно, напоминало старую Русь, и у Веры Николаевны на глаза навертывались слезы.

Из церкви поехали на квартиру к Буниным — на «Яшкинскую улицу», как успел Иван Алексеевич прозвать рю Жак Оффенбах. «Честная компания» в лице Куприна, Бальмонта, Мережковских и Цетлиных разместилась за столом. Щедротами Марии Самойловны он порадовал гастрономическим изобилием. Нежно-розовая семга, свежая икра, жареные почки, «Померанцевая» в запотевших графинчиках — все вызывало давно не удовлетворявшийся аппетит.

— Ты, Ян, на меня не сердись! — говорила Вера Николаевна. — Без церковного венчания какой брак? На Руси, помнишь, говорили…

Иван Алексеевич, смеясь, перебил:

— Помню! «Только Божье крепко»! У нас с тобой давно крепко.

В разговор вмешался Куприн. Откусывая от большого куска мяса, он наставительно сказал:

— «Быть тому так, как пометил дьяк»! За здоровье молодых. — Его монгольское лицо осветилось широкой улыбкой. — По Божьему велению, по царскому уложению, по господской воле, по мирскому приговору — пьем без уговору!

Засиделись до полуночи. Супруги Цетлины, которых ждал у подъезда автомобиль, взялись доставить в родные пределы Бальмонта. Он никак не хотел садиться в авто, на всю улицу выкрикивал свои стихи:

О, мерзость мерзостей! Распад, зловонье гноя!Нарыв уже набух и, пухлый, ждет ножа…

Шофер энергичным движением подсадил пиита в авто.

* * *

Через несколько дней после описываемых событий Бунин получил письмо от своего старого знакомца Шмелева. Тот пережил страшное потрясение — гибель любимого сына, офицера Белой гвардии, расстрелянного в Крыму красноармейцами.

Шмелев писал из Берлина 23 ноября: «Дорогой Иван Алексеевич, после долгих хлопот и колебаний, — ибо без определенных целей, как пушинки в ветре, проходим мы с женой жизнь, — пристали мы в Берлине 13 (нового стиля) ноября. Почему в Берлине? Для каких целей? Неизвестно. Где ни быть — все одно. Могли бы и в Персию, и в Японию, и в Патагонию. Когда душа мертва, а жизнь только известное состояние тел наших, тогда все равно — колом или поленом. Четверть процента остается надежды, что наш мальчик каким-нибудь чудом спасся… Но это невероятно. Всего не напишешь… Осталось во мне живое нечто — наша литература, и в ней — Вы, дорогой, теперь только Вы, от кого я корыстно жду наслаждения силою и красотой родного слова, что, может, и даст толчки к творчеству, что может заставить принять жизнь, жизнь для работы…

Внутреннее мое говорит, что недуг точит и точит, но Россия страна особливая, и ее народ может еще долго-долго сжиматься, обуваться в лапти и есть траву. Думать не хочется. Москва живет все же, шумит бумажными миллиардами, ворует, жрет, не глядит в завтрашний день, ни во что не верит и оголяется духовно. Жизнь шумного становища, ненужного и случайного. В России опять голод местами, а Москва живет, ездит машинами, зияет пустырями, сияет Кузнецким, Петровкой и Тверской, где цены не пугают… жадное хайло — новую буржуазию. „Нэп“ живет и ширится, бухнет, собирает золото про запас, блядлив и пуглив, и нахален, когда можно…»

Бунин сразу же ответил: приезжайте к нам, как-нибудь устроимся.

После многочисленных и утомительных хлопот Иван Алексеевич получил для Шмелева и его жены визу на въезд во Францию. Седьмого января двадцать третьего года в «дипломатической вализе» она была отправлена в Берлин.

Иван Алексеевич ходит по издательствам, пытается уговорить напечатать книги Шмелева, организует для него вечер, вместе с Верой Николаевной собирает деньги — «первое пособие».

Подобно Бунину, именно на чужбине великий дар Шмелева — первостатейного писателя двадцатого столетия — достигнет своих вершин.

3

В начале зимы в Париж приезжал Московский Художественный театр. Бунин смотрел на сцену, и в его глазах стояли слезы: все так напоминало старую Москву.

«В театре было очень хорошо, — записала в дневник Вера Николаевна. — Москвин, действительно, талантлив. Ян даже плакал, конечно, и вся Русь, старая, древняя наша сильно разволновала его».

— Куда русские люди ездят после театра? — весело спросил довольный горячим приемом публики Москвин. — Правильно, ужинать!

— А супруги Бунины едут? — спросил Станиславский. — Вот и отлично, тогда и я поеду.

Они набились в одно такси: Москвин, Бунины, супруги-художники Наталья Гончарова и Михаил Ларионов. Поехали есть луковый суп.

— Как когда-то в Москве на дне рождения Станиславского, — тихо и задумчиво произнес Москвин, обращаясь к Бунину.

В ресторанчике было дымно, шумно и весело.