Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— Иван Алексеевич, — играя переливами рокочущего баритона, говорил Константин Сергеевич. — Вот взяли бы и написали для нас пьесу. Играть звал вас — вы отказались, хотя актер из вас вышел бы великолепный. Давайте пьесу — поставим как нельзя лучше!

Бунин отшучивался. Разъезжались по домам через уснувший город уже за полночь. Утром, когда еще Иван Алексеевич спал, приходила Книппер-Чехова. Она сидела с Верой Николаевной, пила кофе и вспоминала Ялту, Антона Павловича…

На другой день к Бунину пожаловал другой мхатовец — Василий Васильевич Лужский. Он много рассказывал о Николае Дмитриевиче Телешове, с которым был близко знаком и который просил передать Ивану Алексеевичу привет.

— Скажите и мой поклон, — произнес растроганный Бунин. — Я часто вспоминаю о Чистопрудном бульваре и о соседней Покровке, где Николай Дмитриевич собирал «Среды». На них бывали Чехов, Шаляпин, Горький, Скиталец, Рахманинов… Прекрасное было время!

Когда гость ушел, Бунин долго сидел, задумавшись. Все эти встречи разбередили ему душу.

— Надо же, — обратился Бунин к жене, — скоро мхатовцы будут в Москве… А когда мы вернемся?

— Да уж, пожалуй, к Новому году обязательно! — решительно заявила Вера Николаевна.

В ночь с 31 декабря на 1 января они возвращались пешком из гостей. Когда проходили через «русский мост», носивший имя Александра III, часы на башне вдруг глухо ударили — было ровно двенадцать. Бунин удивился такому совпадению и произнес:

— Может быть, и впрямь в новом году будем вновь в Москве?

4

В январе 1923 года приехал, согретый заботами Бунина, Шмелев. Привез письмо от Бориса Зайцева, которого Иван Алексеевич считал своим «сватом». Именно в доме Зайцева он познакомился в 1906 году с Верой Николаевной. Теперь Зайцев мелкими кудряшками писал о своем бедственном положении и о желании выбраться из Берлина в Париж.

И вновь начались для Бунина долгие и трудные хлопоты — французские власти опустили шлагбаум перед беженцами, считая, что и тех, кто уже обосновался, слишком много.

Испробовав все испытанные способы, Иван Алексеевич пошел на крайний шаг. Он написал влиятельной даме — С. Г. Пети, супруге секретаря Елисейского дворца:

«Дорогая и уважаемая Софья Григорьевна, прибегаю к Вам с покорнейшей просьбой. Писатель Борис Константинович Зайцев с женой и дочкой (11 лет), как Вы, вероятно, знаете, в Германии (Ostseebad Prorow bei Haneman)[3], и всеми силами рвутся оттуда вон, что как нельзя более понятно. В Италию их не пустили, не дали визы — у них „красные“ паспорта (хотя сын жены Зайцева от ее первого брака расстрелян большевиками). Нельзя ли их пустить во Францию? Мы зовем их к себе на дачу в Грас, которая снята у нас до 10 октября. Не пишу Евгению Юльевичу, щадя его отдых. Но если возможна виза, не будете ли добры передать ему мой сердечный привет и мою просьбу за Зайцевых? Зайцеву лет 40, — кажется, 41, — его жене, Вере Николаевне, лет 45, дочке Наташе, повторяю, 11. Русские, православные.

Простите за беспокойство. Целую Ваши ручки, передаю поклон Веры Николаевны. Где Вы? Мы существуем, слава Богу, у нас гостят Шмелевы, в двух шагах — Мережковские. Преданный Вам Ив. Бунин».

Письмо было написано из Граса, куда на лето неизменно стали приезжать Бунины. Шел июль 1923 года.

…Тридцать первого декабря Зайцевы прибыли в Париж. На вокзале их встречал Иван Алексеевич.

5

Борис Константинович похудел, стал костистее, взгляд сделался печальнее, голос тише. Бунины радушно приглашали:

— Милости просим к нам, давайте вместе праздновать Новый год.

— Не до этого! — вздохнула Вера Николаевна Зайцева. — Настроение погребальное, не до шампанского…

Зайцев согласился с супругой:

— Если позволите, завтра придем к вам на обед.

— Вот и отлично! — хлопнул в ладоши Иван Алексеевич. — Будем пить водочку и петь песни — наши, русские, подблюдные. Любезная супруга, в честь наших сватов готовь праздничный обед.

* * *

На другой день собрались все вместе: как некогда прежде, на Поварской. Вера Николаевна вспоминала ноябрь 1906 года. Взбежав на четвертый этаж дома, в котором жили Зайцевы, она увидела в кабинете хозяина множество народу. Сидели на тахте, на стульях, на столе, даже на полу. За маленьким столом, освещенным электрической лампой, неловко примостился Викентий Вересаев и, уткнувшись в рукопись, что-то невнятно бубнил.

Затем его сменил Бунин — легкий, изящный, уверенный в себе. С какой-то ясной и светлой печалью он декламировал свои последние стихи: