Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— Где это видано, чтобы русский писатель стал домовладельцем! Да и хлопот не оберешься с ней, с этой самой виллой: ремонт делай, налог плати… Да ну ее к лешему. Денег теперь — куры не клюют, лучше будем жить, как жили, — снимать!

Так и остался нобелевский лауреат без кола и без двора.

А вскоре придет день, когда не то что виллу — куска хлеба не на что будет купить. И случится это всего лишь года через два с небольшим после того, как Бунин вдруг стал «миллионером».

Подобное французам казалось невероятным, ибо любому из них таких денег хватило бы до конца жизни. У Бунина все это просвистело, пролетело, размоталось, растранжирилось, расфуфыкалось. Остались лишь сшитые фраки, рубахи, золотые запонки, флаконы с дорогим одеколоном да громадный приемник, который хорошо принимал Москву, что весьма пригодится во время войны.

Не все он раздал добровольно, кое-что разные аферисты выманили из него обманом. Десятого мая 1936 года он записал в дневник: «Да, что я наделал за эти 2 года… Агенты, которые вечно будут получать с меня проценты, отдача Собрания Сочинений бесплатно — был вполне сумасшедший.

С денег ни копейки доходу… И впереди старость, выход в тираж».

Забыв о гордости, послал письмо в Шведскую академию: не может ли денежно поддержать вдруг обнищавшего лауреата? Нет, не поддержали и даже оскорбительно промолчали.

Ну а пока что, терзаемый муками оскорбленной любви, он неспешно ступал по камню Наполеоновой дороги и нашептывал стихи:

Отлив. Душа обнажена.

Душа гола, и безобразно

Чернеет ил сырого дна.

Внизу в белесом тумане древними серыми глыбами распластался город. Немолчно трещат цикады. Откуда-то потянуло острым запахом коровьего навоза и парного молока. Настал любимый час Бунина — на склоне дня, когда солнце, утомленное дневными трудами, готово спрятаться за горизонт, но еще ярко светит меж деревьев, а под ногами упруго пружинит полный восхитительного аромата хвойный ковер.

Гляжу с холма из-под седых олив

На жаркий блеск воды, на этот блеск зеркальный,

Что льется по стволам, игрив и прихотлив.

Эти стихи при его жизни никто не узнает. Лишь Вера Николаевна, незадолго до своей смерти, опубликует их.

Розовый солнечный диск полностью ушел за дальние горы Эстереля. Спокойный красный свет каким-то чудным образом задержался на верхушках высоченных сосен, блестел по хвойной золотистой подстилке.

Как всегда в минуты наивысшего душевного восторга, на Бунина накатило молитвенное состояние, когда он наиболее сильно чувствовал связь с Создателем. Он живо ощущал Его в себе, и тогда душа воспаряла выше всех земных огорчений, все человеческие деяния по сравнению со Вселенной и Его делами казались ничтожными.

И это чувство давало то наслаждение, которое не могло дать ничто земное. Его уста жарко выдохнули:

— Да будет, Господи, воля Твоя… Не оставляй меня! И как еще могут люди сомневаться в том, что Ты есть? Разве нужна тусклая свечка, чтоб разглядеть яркое солнце? — И тут же пришло твердое решение: — Надо работать! Я не вечен, но есть давний мой долг — я обязан написать книгу о Толстом. Откладываю «Лику», берусь за этот труд: расскажу — в меру сил своих, — как Толстой шел к Богу, как понимал Его волю.

…Впервые за много дней он в дом вошел спокойный и радостный. Поцеловал жену, похвалил за прекрасный ужин: на столе в красивых тарелках (Бунин подарил Вере Николаевне роскошный сервиз, к тому же работы самого М. С. Кузнецова — знаменитой дореволюционной фирмы) лежали куропатки, буйабес, дорогой сыр, стояли бутылки с хорошими французскими винами.

5

С ранним рейсом автобуса он поутру отправился в Ниццу, в русскую библиотеку. Древний хранитель книг, некогда служивший в Румянцевской библиотеке и в молодые годы знавший Тургенева и Достоевского, чьи портреты с их дарственными надписями висели над его столом, смахнул старческую слезу:

— Вы — наша национальная гордость!

Бунин улыбнулся, увидав рядом с портретами классиков и свой, обрамленный в простенькую черную рамочку.

— Чем могу служить, дорогой Иван Алексеевич?

— Нужны биографические книги и воспоминания о Толстом.

Старик долго лазил по полкам, разгоняя тучи пыли, кашляя отчаянно и рассказывая о посетителях, кои навещали «Румянцевский музеум».

— Лев Николаевич у нас бывал, прямо ко мне в отдел захаживал. И Чертков по его просьбе приходил, я бо-ольшущие списки удовлетворял. И Короленко, и Толстой-второй…

— Второй?

— Да, Алексей Константинович, поэт. Ва-ажный был и очень уважительный. Ну а теперь вы, Иван Алексеевич, литературу требуете. О-очень мне это по вкусу! Уж сделайте сердцу наслаждение, распишитесь на своем портрете — всем хвалюсь, что с вами знаком.

Книги были отобраны, Бунин заполнил почти десяток формуляров и, отягощенный неподъемным портфелем, отправился домой.

В тот же день он отправил письмо в Париж, в Тургеневскую библиотеку:

«Очень прошу правление Тургеневской библиотеки выслать мне недели на две:

1. Биографию Толстого, составленную Бирюковым.

2. Книгу Мережковского: „Достоевский и Толстой“.

3. „Исповедь“ Толстого.

4. „Жизнь Будды“ Ольденберга.