Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Толстой заговорщицки шепнул:

— Давай встретимся, поговорим по душам! Нам ведь есть о чем поговорить. Так?

И тут же Бунин решил, что другого такого случая уже никогда не представится: к Толстому сам Сталин хорошо относится! Надо наводить мосты. Серьезным тоном негромко произнес:

— Твое предложение мне нравится. Я живу все там же, на Оффенбаховской улице. Приходи ко мне!

Они сели за столик Толстого, выпили по фужеру шампанского.

— Я завтра после обеда вылетаю в Лондон, — сказал Толстой. — Но к тебе приеду на кофе, предварительно позвонив.

* * *

Бунин пребывал в тревожном и радостном ожидании.

Поднялись утром пораньше, прибрали в квартире. Вера Николаевна заспешила в магазины. Стол сделали праздничным, украсив его целой батареей винных и коньячных бутылок, изысканными сырами, цветами.

Часы пробили десять, потом одиннадцать, двенадцать…

В грустном молчании приступили к завтраку вдвоем.

Толстой не пришел, не позвонил.

Сдержи он слово — и в жизни Ивана Алексеевича мог произойти крутой поворот.

* * *

Милый читатель! Теперь мы знаем много сокровенного, такого, что, казалось, навеки погребено в архивах спецслужб.

Итак, к делу. Будучи крупнейшей фигурой в эмиграции, Бунин постоянно находился под пристальным наблюдением разведок. Если мы пока не располагаем документами «с того берега», то теперь наконец можем рассказать нечто любопытное и вполне сенсационное из того, что касается «этого берега».

В Москву в известное учреждение на Лубянской площади с двадцатых годов поступали донесения и ложились под грифом «Совершенно секретно» на стол руководителей Службы внешней разведки. Информатор в деталях владел обстановкой, ему было известно, что ест, пьет, с кем спит, что говорит Бунин.

Вот, в частности, донесение от 24 июля 1937 года. Информатор сообщает о материальном положении Бунина (значительно приукрашивая его), о том, что его навещают Рахманинов, Алданов, Шмелев, супруги Мережковские, Борис Зайцев с супругой, Надежда Тэффи и другие. В подробностях освещается скандал в эмигрантском обществе, вызванный поселением в доме Бунина его любовницы Кузнецовой. И вот нелестная характеристика Бунина, в которой проглядывает явное желание угодить Москве: «Бунин человек честолюбивый, эгоистичный, любитель хорошо пожить. И он по существу общественно-равнодушный, безответственный».

Далее идет откровенная чушь: автор донесения пишет про какой-то «самогипноз», который «столь крепок», что «раз начатая роль „апостола фашизма“ глубоко вошла в бунинскую натуру», что «нет силы, способной заставить Бунина честно пересмотреть свое отношение к Союзу. Он для этого недостаточно серьезен. Его стихия — пожить всласть, покрасоваться, попить, поесть, побегать за хорошенькой девчонкой, а денег до конца жизни должно хватить».

И еще: «Бунин крепок и здоров. Может много выпить, находчив, остроумен, питает слабость к английским вещам… В последнее время — слабость к женщинам».

Оставим донос без комментариев, но зададим себе вопрос: кто его автор? Служба безопасности информатора не раскрыла. Но полагаю, догадаться можно. Почему в полном перечне лиц, посещающих Бунина, не назван Рощин? А ведь он, как никто другой из гостей, долго проживал под крышей писательского дома. Может, как раз потому и не назван, что сам писал? По моему мнению, так и было.

Не случайно Вера Николаевна, обладавшая обостренной интуицией, доброжелательная ко всем ближним, глубоко ненавидела лишь одного — Рощина. Так, в частности, 25 июля 1935 года она записывает в дневник: «Рощин уехал. Какое облегчение: прожить без него хоть несколько дней…»

* * *

Ну а теперь еще одна загадка для любознательного читателя. Документ, который я держу в руках, просто потрясающий. Ничего подобного, по крайней мере, исследователи творчества Бунина не только не видели, но и не могли предполагать.

Итак, две рукописные страницы за подписью И. Бунина. Они адресованы Советскому правительству, датированы 22 декабря 1924 года.

«Второго декабря мною было отправлено почтой заявление в адрес посольства СССР на имя первого секретаря посольства товарища Волина.

На это заявление я никакого ответа не получил и склонен самое неполучение его рассматривать как ответ, — конечно, отрицательный.

Вследствие того, что, как я предполагаю, подобный результат мог иметь место исключительно как следствие сомнения в искренности моих заявлений, а также ввиду того, что я исчерпал все возможности сделать эти заявления возможно убедительнее и искреннее — возможности, предоставлявшиеся только письменным изложением и поэтому — крайне слабые, — я прибегаю теперь к последней возможности заставить мне поверить: я изъявляю готовность добровольно ехать в СССР и предстать перед судом.

Я это делаю в уверенности, что сомнений или недоверия по отношению ко мне теперь быть не может.

Я прошу разрешения явиться в посольство. И. Бунин.

Я буду ждать ответа по тому же адресу: Avenue de la Republique, Bureau 5, Poste Restante „Liebgott“[5]».