Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— По моему глубокому убеждению, среди целого моря литературы о Льве Николаевиче книга Бунина — лучшая! — сказал мне Николай Николаевич Гусев, секретарь Толстого.

Бунин исполнил свой творческий обет.

Пляски на погосте

1

Все более седели виски, все труднее становилось взбираться на грасские холмы, все тревожнее делались газетные сообщения.

Гитлер обвинял Сталина в безудержной гонке вооружения. Советская печать писала о грядущей войне как о неизбежной.

Бунин не мог смириться с изгнанием, как не может смириться с мыслью человек, приговоренный к пожизненной каторге.

Над рабочим столом Ивана Алексеевича, укрепленная кнопкой, уже начала желтеть страничка рождественского стихотворения, преподнесенного ему Лоло.

На заре изгнаннических дней

Мы судьбе бросали гордый вызов,

Были мы отважней и сильней,

Не боялись тягостных сюрпризов.

Но судьба гнала надежду прочь,

Удушала грезы и мечтанья.

И темнела беженская ночь,

И томили вечные скитанья…

Годы шли. Мы начали роптать,

И душой, и телом увядая…

В сердце страх прокрался, точно тать,

Вслед за ним ползла тоска седая.

Голова давно уж в серебре,

И не тешат праздничные трели,

Мы горим на беженском костре,

Но еще как будто не сгорели…

Спим — и видим милый отчий дом, —

Из тюрьмы воздушный строим терем,

Все еще чего-то жадно ждем?

Все еще во что-то страстно верим?

Каждый год на празднике чужом

Мы грустим — непрошеные гости.

Веселясь, мы неискусно лжем.

Если пляшем — пляшем на погосте.

Наступает наше Рождество —

Старый стиль мы чтим благоговейно.

Будет скромно наше торжество, —

Мы его отпразднуем келейно.

Пусть полны задумчивой тоски

Наши речи, ветхие одежды,

На убогой елке огоньки…

Но в душе живут еще надежды!..

Мы глядим на беженскую елку, —

Вспоминаем старую Москву,

Рождество… Я плачу втихомолку,

Опустив усталую главу…

«Может, хватит нам плакать втихомолку, — думалось Бунину. — Махнуть рукой на все да укатить в Россию! Киса Куприна призналась: „Я ходила в советское посольство, хотим с отцом домой уехать“. Ей намекнули: „Передайте отцу: советская власть дорожит литературными талантами. Мы вернем Александру Ивановичу его имение в Гатчине, издадим собрание сочинений“.

Но как сделать первый шаг? Прийти на рю де Гренель и заявить в посольстве „Жить без России не могу!“? А если дадут от ворот поворот? Вспомнят „Окаянные дни“…

Куприн, конечно, куда злее против Советов писал, да ведь он совсем больной, чего с него возьмешь? Хорошо, если мне откажут здесь. А каково, если пустят в Москву, а там и расправятся? Впрочем, это сомнительно. Все-таки нобелевский лауреат, писатель с мировым именем. Однако уверенности нет в своей безопасности. А что станет с Верой, если мне припомнят старые грехи? Потом, советская цензура свирепствует… Нет, надо еще подумать. Толстой правильно учил: „В случае сомнений — воздерживайся!“»

И вдруг случилось нечто невероятное.

2

В ноябре тридцать шестого года Бунин вернулся в Париж после своего пребывания в Праге. Там прошли его литературные вечера. Как и всегда, чествовали словно героя: кино-и фотосъемки, портреты в газетах, десятки интервью, сотни автографов, выступления на радио, цветы, шампанское… Короче говоря, восторг и триумф!

И тем более жутким стало происшествие в германском городе Линдау. Там фашистские таможенники подвергли его настоящим издевательствам — раздевали, держали почти голым на каменном полу и сквозняке, а потом долго водили по городу под проливным дождем.

В прессе началась настоящая буря против насилия над знаменитым русским, а Бунин люто возненавидел гитлеровцев.

* * *

И вот вскоре после этих переживаний судьба приготовила ему нежданный сюрприз.

Бунин зашел в оживленное парижское кафе. Вдруг гарсон принес ему записку. Бунин узнал почерк и не поверил глазам: «Иван, я здесь, хочешь видеть меня? А. Толстой».

Застучало громко сердце, ушли все прежние обиды. Бунин поднялся и направился в ту сторону, которую указал гарсон. А Толстой уже торопился навстречу. Бунин сразу заметил: Толстой значительно сдал. Похудел, осунулся, волосы поредели. Роговые очки сменились пенсне.

— Иван, дорогой, как я счастлив! Можно тебя поцеловать? Не боишься большевика? Ты вполне еще молодец! — радостно рокотал Толстой. — Почти не изменился, только стал еще красивее и величественнее.

На ходу, то и дело притягивая к себе Бунина за плечо, жарко задышал ему в ухо:

— До каких же пор ты будешь тут сидеть, дожидаясь нищей старости? В Москве тебя с колоколами бы встретили, ты представить себе не можешь, как тебя любят, как тебя читают в России…

Бунин шутливо перебил:

— Как же это с колоколами, ведь они у вас запрещены?

Толстой сердечно забормотал:

— Не придирайся, пожалуйста, к словам. Ты и представить себе не можешь, как бы ты жил. Ты знаешь, как я, например, живу? У меня целое поместье в Царском Селе, у меня три автомобиля! У меня такой набор драгоценных английских трубок, каких у самого английского короля нету… Ты что ж, воображаешь, что тебе на сто лет хватит твоей Нобелевской премии? С твоим характером…

— И склонностью к мотовству! — расхохотался Бунин. — А хорошая жизнь стоит больших денег.