Катастрофа. История Русской Революции из первых рук

Авторитет начальствующего органа был убит задолго до революции, даже до войны всей системой армейского управления. Не революция, а самодержавие, в смертельном страхе потерять свою единственную опору, армию, превратило ее в полицейскую организацию, сделав невозможным развитие отношений дружбы, уважения и взаимного доверия между офицерами и солдатами.

Нужно быть достаточно мужественным, чтобы не закрывать глаза на правду. Вспомните, как жила армия и флот в те зловещие годы после поражения революционного движения 1905–1906 г. и вплоть до краха 1917 г. Как мог кошмар политического шпионажа в казармах породить чувство лояльности и доверия со стороны подчиненных по отношению к начальству? Разве честные и совестливые офицеры не страдали и не проклинали навязанную им против их воли роль полицейских агентов? Я хорошо знаю по своим наблюдениям внутреннюю жизнь армии в течение десяти лет столыпинско-распутинской реакции.

В течение этого десятилетия меня постоянно призывали защищать в качестве адвоката солдат и матросов, преследуемых за политические преступления. Мне, как депутату Думы, приходилось читать и слушать сотни горестей и жалоб на управление армией и флотом. Эти жалобы тайком поступали ко мне со всех чинов и кругов военного ведомства.

Под внешней маской заботы о благополучии войск, за ширмой патриархально-крепостнического строя шла молчаливая борьба между рядовыми и их командирами. Ненависть простых солдат становилась все более ожесточенной, пока не были уничтожены последние остатки авторитета.

Лучшие люди, которые, по неоднократным свидетельствам их командиров, были наиболее добросовестными, наиболее способными и наиболее желанными для военной службы, неизбежно попадали под влияние политической пропаганды и быстро превращались в «неблагонадежных» политических «преступников». Я помню одно дело в Петроградском военном окружном суде в 1908–1909 г. Дело касалось революционной организации в Первой гвардейской артиллерийской бригаде. Перед судом предстало около пятнадцати солдат, обвиненных в чтении запрещенной литературы, политической пропаганде и организации в бригаде эсеровского кружка. Свидетелями против солдат были их собственные командиры, лучшие офицеры бригады, самые образованные и самые совестливые. Один из них, командир батареи, сказал с горечью: «Но они наши лучшие солдаты!» Тем не менее, его обязанностью было шпионить за ними, терпеливо сносить вмешательство полицейских агентов в жизнь батареи, следить за развитием политической пропаганды, чтобы получить показания против своих лучших людей. Солдаты считали своих офицеров агентами охранки, не понимая, что очень часто офицеры возмущались и презирали шпионские обязанности, налагаемые на них армейскими уставами. Когда оглашался приговор в отношении обвиняемых солдат, они сорвали с себя погоны и бросили их в лицо судьям.

А как обстояло дело на флоте, особенно на Балтийском флоте, где уровень культуры был выше, чем в армии? Офицерские каюты и матросские кубрики представляли собой два вражеских лагеря, всегда воюющих друг с другом, всегда подозрительных друг к другу. Едва ли проходил год без каких-либо волнений на том или ином судне или без обнаружения какой-либо политической пропаганды. Неизбежно следовали судебные процессы, в ходе которых офицеры всегда выступали свидетелями против «мужичья». С дикой радостью и удовлетворением матросы после революции рылись в архивах флота, извлекая записи о всех прошлых грехах своих офицеров, раскрывая их шпионаж за экипажами и секретные служебные роли соответствующих офицеров и командиров флота. «— Как мы могли терпеть этого офицера! — повторяли мне флотские после революции. Это из-за него столько наших людей попало на каторгу!»

Справедливости ради, однако, надо сказать, что немногие из офицеров брались за работу шпионов добровольно. Подавляющее большинство не вышло за рамки минимальной обязанности, которую требовали от них власти в отношении слежки за своими подчиненными, и то с большим отвращением. Они не могли отказаться или не имели мужества не выполнить ни малейшей меры того, что от них требовалось в связи с этим, потому что сами были окружены со всех сторон шпионажем и надзором. Высшее командование армии и флота было вполне готово простить почти любую провинность со стороны офицеров, кроме одного смертного греха политической «неблагонадежности». Во многих случаях это означало увольнение из армии и флота. Чтобы навлечь на себя подозрение в неблагонадежности, достаточно было проявить симпатию к таким умеренным политическим партиям, как кадеты. Подозрение в симпатиях к партиям вроде эсеров или социал-демократов было, конечно, прямой государственной изменой. Проявить малейшие либеральные наклонности означало попасть в разряд опасных подозреваемых. Даже штатскому человеку было досадно видеть, как Департамент полиции освоился в армии и на флоте, взяв на себя роль надсмотрщика и отдавая приказы.