Катя едет в Сочи. И другие истории о двойниках

– Или вот ещё история. Я сидела на скамейке рядом с бомжем. Он был просто Ален Делон. Но при этом бич^[5], вне всякого сомнения. При этом ничего не просил у меня, а когда я хотела дать ему денег, гордо отказался – просто француз какой-то! Галантный век! Я ушла, но на прощание погладила его по голове, как ребёнка, а он заплакал. Не знаете, почему все люди такие дураки?

Шагалов слушал Свету, давал ей выговориться – так пропускают воду в кране, грязную вначале.

У самого входа в мастерскую художник вдруг оглянулся по сторонам и сказал:

– Смотрите, какая сегодня красота! Настоящая «весна света», как у Пришвина.

Журналистка сгорбилась, вспомнив, как часто слышала эти слова – о весне света – раньше. Папа всегда ждал первых солнечных дней: неважно, что было холодно, зато появлялось солнце, настоящее, весеннее, а значит, он дожил ещё до одной весны. И впереди будет лето – и острый запах грибов, и липкая паутина на стволах корабельных сосен.

– Не вздумайте разуваться, – строго сказал Шагалов. – Я здесь не прибираю годами. Это мой рабочий беспорядок.

Света изучала мастерскую. Выцветшие афиши. Рисунки, прикнопленные к стенам и стоящие на мольбертах. Книги – сотни книг! Милая старая мебель.

– Я всё-таки включу диктофон, – вздохнула журналистка. – И вы мне расскажете о своём творческом пути.

Они говорили недолго, минут сорок. Света полагала, что Шагалов – как все известные люди – будет произносить готовые удобные формулы, рассказывать идеально отполированные временем истории. У неё однажды был конфуз – записала интервью с актёром и вечером увидела его в телеэфире: шпарил теми же фразами, ничего не меняя. Но художник её снова удивил: судя по всему, это был полный экспромт, а может, просто ему никто никогда не задавал таких вопросов? Если так, то Шёлковая тоже молодец!

– Света, я вам хочу показать свою новую книгу, – сказал Шагалов на прощание. – У вас есть время?

Даже если бы и не было, она бы всё равно кивнула: конечно!

Альбом Света листала медленно, это были работы разного времени, иногда с вариациями. Пейзажи, изломанные абстракции, перетекающие друг в друга сюжеты, портреты – с удивлёнными лицами. Они как будто тоже чувствовали, что Света на них смотрит.

Шагалов молча сидел рядом. Дольше всего Света рассматривала небольшую картинку – вход в старый парк, рядом с которым она прожила несколько счастливых лет. Башенку у ворот она помнила до мельчайших деталей. Тёмные крылья деревьев – будто уставшие птицы сидели на ограде. Дорожка убегала вдаль, как обещание. Невыполненное обещание. По этой дорожке Света прошла много километров – с тем самым человеком, своей постыдной любовью. Смотрела на деревья, а он – на неё. Света прятала эту любовь от всех, как ущербное дитя, которое не показывают людям. Она по-прежнему жива и уродлива. Ничего не вышло, но и не изменилось.

– Вам понравилась эта картина, значит, я вам её подарю.

Шагалов улыбнулся, а Света сказала ему:

– Знаете, Георгий Карпович, мой папа умер полгода назад. А я всё жду, что он вернётся; прихожу к родителям и жду, что он выйдет и спросит: «Как дела, Светочка?»

Художник не знал, что на это ответить; он беспомощно развёл в стороны руки, и Света скорее ушла, чтобы не расплакаться. С картинкой. Марине Сергеевне, наверное, не понравился бы такой поворот – но у Марины Сергеевны и без картинки всё было хорошо.

Света вошла в кабину лифта – медленного и задумчивого, как ещё один старик.

Она так и не сказала Шагалову, что он напомнил ей папу.

Полгода Света спасалась тем, что отслеживала в себе отца: радовалась, когда на ум приходило его словечко, читала его любимые книги, целовала глаза сына – такие же ясные, умные.

Сейчас в ней начинали жить новые чувства – она ещё не знала, что привыкать к ним придётся долго, как к неудобной, но необходимой вещи, например маске в пору эпидемий. Она всё так же будет приходить в кабинет отца, пахнущий книгами, будет класть голову на его неудобную жёсткую подушку и закрывать глаза. Но она снова научится любить жизнь, сколько бы чёрных птиц ни расправляло перед ней свои крылья. Снова улыбнётся идиоту Тимофеичу и похвалит новую причёску его супруги. Снова уедет на юг, к морю, которое похоже на желе, раскорябанное дочкой в тарелке, – и там будут коричневые кузнечики, и голос незнакомого пернатого начнёт выводить свою песню, похожую на жалобное «пожалуйста». По-жа-луй-ста. По-жа-луй-ста.

– Папа, что мне делать? – спросила Света, когда уже вышла из мастерской на улицу. Её услышали весенний воздух и старый пёс-боксёр с языком наперевес – шёлковый, розовый, длинный, как кусок ленты для художественной гимнастики, язык. – Как жить, если жить не хочется? Любовь – это слабость или сила? За что мне сделали так больно? И когда же ты наконец вернёшься, папа мой милый, папа? Я купила тебе все детективы про брата Кадфаэля, которые мы никак не могли найти. Я столько всего должна тебе рассказать, папа! Мне так нужно, чтобы ты был рядом.

Старый пёс-боксёр принёс к ногам Светы свою игрушку – резиновую морскую звезду. Поделился самым дорогим.