Катя едет в Сочи. И другие истории о двойниках

– Света, – сказал Шагалов, – мне восемьдесят два года, и я очень хочу жить. Я всё время боюсь что-то не успеть. Знаете, вы ещё так молоды! В юности кажется, что у нас много здоровья, сил, удачи – нам нравится расходовать и то, и другое, и в той же категории проходит время. А в старости всё повторяется с точностью до наоборот, Света. Вы, главное, живите. Не бросайте это дело!

Он улыбнулся, но выглядел при этом грустно.

– Знаете, что я сейчас вспомнила? – Света начала заикаться, как бывало у неё только от очень сильного смущения. – Однажды я… я пришла в церковь. Не знаю, чего ждала, но получилось всё очень смешно. Батюшка мне попался молодой и странный – он сам мне начал исповедоваться. И вот я тоже, вместо того чтобы спрашивать вас про художника Шагалова и его творческий путь, говорю о себе. Вы извините меня.

– Не извиняйтесь. Мы с вами запишем интервью в мастерской, если вы не торопитесь. А пока не пришли наши друзья с чаем, расскажете, что случилось?

Света не могла сказать правду – она выходила из неё со слезами, а плакать сейчас – ни за что. Сказала другое, тоже мучительное:

– Понимаете, Георгий Карпович, я страдаю от этого мира. У меня какие-то очень несовременные проблемы, такие стыдно даже психологам рассказывать. Я всё ещё люблю человека, любить которого было нельзя. «Нельзя» было написано на нём со всех сторон – с головы до пят; разве устоишь? Мы сблизились и тут же отлетели друг от друга с такой силой, как это делают, наверное, только очень похожие люди. Семь лет уже прошло.

Вот представляете, недавно с улицы, по которой я хожу каждый день в редакцию, сняли асфальт, как кожу. И я так понимаю эту улицу! Я знаю, как ей больно. Мы живём с тем человеком в одном городе, все эти семь тощих лет я знаю, что сейчас он может посмотреть на небо, увидеть те же облака и угадать в них тех же самых чудищ…

Света чуть не задохнулась от сказанного. Шагалов не успел ответить – вошли редактор с Полиночкой и чашками на подносе.

– Уже закончили? – строго, но при этом подобострастно (умеет же!) спросил Тимофеич.

– Только начали! – не моргнув глазом соврал в ответ Шагалов, и Света опять вздрогнула – такое было сходство. Не внешнее, нет. Манера произносить слова. Взгляд – слегка исподлобья. Страх обидеть, прежде чем скажешь что-то неосторожное. Отрывистый, как у подростка, смех. И, главное, любовь к жизни – ох, сколько её здесь было! Никто так не любил жизнь, никто не умел так любить – и жизнь, она ведь тоже баба, ж.р., отвечала любовью на любовь, как в песне. Она любит, когда её любят.

Редактор разливал чай, чашки в его огромных ручищах выглядели кукольной посудой.

Полиночка вскинула фотоаппарат, как ружьё, и Шагалов непроизвольно пригнулся. А Света вдруг испугалась, что они больше никогда не увидятся.

Тимофеич прощался с художником так, словно они оба уходили на войну, причём ядерную. Даже сделал попытку обнять старика, а потом, решившись, спросил:

– Георгий Карпович, картинку не подарите? У меня супруга – ваша поклонница. Марина Сергеевна. Собирает живопись.

«Так вот в чём дело! – догадалась Шёлковая. – Вот к чему были все эти подушечки, объятия и взгляды! Марине Сергеевне захотелось украсить стену Шагаловым!»

Жену Тимофеича Света не то чтобы не любила – скорее, слегка презирала и одновременно с этим восхищалась ею, как все трудовые муравьихи восхищаются праздными стрекозами. Но редактор, конечно, обнаглел! Картины Шагалова стоили… дорогого стоили!

– Я подумаю, – сказал Шагалов. – Посмотрю, что можно сделать.

Тимофеич сразу же сдулся, даже лысина его вдруг поблекла и показалась какой-то поношенной, а может, и вовсе взятой напрокат.

– Мой папа из всех троих «Ш» особенно ценил Шумана, – рассказывала Света художнику, пока они шли в мастерскую – она была рядом, в двух кварталах, – перешагивая через лужи.

– Шопен, Шуман, Шуберт, – кивнул Шагалов. – Я тоже зову их три «Ш».

– Одна знакомая, она учительница музыки, говорит, что Шуман – для страстных.

Свете было так хорошо со старым художником, что она говорила не задумываясь всё, что приходило в голову, – как бывает только с самыми близкими людьми.

– Мы были с той знакомой в филармонии, прошлой осенью. Знаете, я всё думала, куда же делись пожилые интеллигентные люди, а они никуда не делись: все дружно сидят в филармонии! Был концерт одного пианиста, он известный, но ещё не настолько, чтоб не купить билет. Такой странный, немножко вялый: шёл к инструменту как на казнь. А потом начал играть, и как будто свет выключили – осталась только музыка.

– А ещё, Георгий Карпович, – разошлась Шёлковая, – я не понимаю, зачем помнить даты рождения и слова людей, с которыми я уже так давно не вижусь. Куда складывать всю эту информацию? Зачем я её помню?

«Света, ты сошла с ума», – скулил внутренний голос.