Каторга. Преступники

Комлев клал удары не торопясь, с расстановкой, «реже», «крепче», чтобы наказуемый «прочувствовал» каждый удар.

– Чаще! Скорей! – несколько раз кричал доктор.

Чаще – не так мучительно. Ошеломленный человек не успевает перечувствовать каждый удар в отдельности.

Но Комлев не торопился… После 48-го удара Губарь был «готов».

– Но и сорок восемь таких ударов выдержал. Что за богатырь был!

– После этого на меня напал страх-с, – рассказывал Васильев.

– После наказания?

– Нет-с, не от наказания, а оттого, что я ел. Такой страх напал – света боялся.

Васильев сошел с ума. Его охватил ужас. Он заболел манией преследования в самой бурной форме.

Он не спал ночей, уверяя, что слышит, как арестанты сговариваются его убить и самого съесть. Когда его посадили за буйство в карцер, он отломал доску от стены и так двенадцать часов подряд простоял на нарах, не меняя позы, с высоко поднятой над головой доской, крича диким голосом:

– Не дамся! Убью, кто войдет!

И никто не решался подступиться к разъярившемуся Геркулесу. Его взяли как-то хитростью и поместили в лазарет. Там он отказывался принимать пищу, говоря, что доктор хочет его отравить, и, наконец, в один ужасный день бежал. Поистине ужасный день: целый месяц Васильева не могли поймать, и это был ужасный месяц для почтенного, любимого за гуманность всею каторгою врача Н.С. Лобаса. Целый месяц Васильев рыскал где-то кругом, ища случая встретить и убить врача. Целый месяц домашние господина Лобаса трепетали, когда он выходил из дома.

Наконец безумного поймали, под наблюдением того же господина Лобаса он оправился, успокоился и теперь, если кого любит Васильев, так это господина Лобаса.

– Вот до чего страх напал – Николая Степановича хотел убить! – рассказывал Васильев. – Тяжко мне!

Колосков не сознается посторонним, Васильев рассказывает, как ел человеческое мясо, – потому Васильев пользуется большей известностью как людоед.

– Всякий, кто приедет, сейчас на меня смотреть. Смотрят все… Бежал бы.

К концу беседы Васильев начал все сильнее и сильнее волноваться.

– Бежал бы. А то как человек подходит, так и смотрит: «Ты тело ел?» А чего смотреть! Разве я один? Сколько есть, которые в бегах убивали и ели. Да молчат!

Каторга говорит, что в кандальной тюрьме немало таких, которые в бегах питались с голоду мясом убитых или умерших товарищей.

Мне показывали несколько таких, которые винились каторге, а один из них, на которого все указывали, что он ел мясо умершего от изнурения товарища, когда я спросил его, правду ли про него говорят, отвечал мне:

– Все одно птицы склюют. А человеку не помирать же!

Каторжанка баронесса Геймбрук

Это одно из самых тоскливых моих сахалинских воспоминаний.

– Баронесса? Баронесса у нас булки печет, уроки дает и платья шьет! – говорили мне в селении Рыковском.

На пороге избы меня встретила высокая худая женщина с умными, выразительными глазами. Скольких лет? Право, трудно определить лета женщины в каторге. Сахалин, отнимая у человека все, что есть хорошего, прежде всего отнимает молодость, а потом здоровье.

Я представился.

– Баронесса Геймбрук! – ответила она, подчеркивая титул, которого лишена.

«Дело баронессы Геймбрук, обвиняемой в поджоге», наделало очень большого шума в Петербурге. Это был громкий и знаменитый процесс.

В истории женского образования в России имя баронессы Геймбрук займет скромное, но все же видное место. Ей принадлежит инициатива устройства женского профессионального образования в России; она была первой, открывшей женскую профессиональную школу.

Отлично образованная, принадлежавшая к хорошему кругу, имевшая очень влиятельное родство, но не имевшая средств к жизни, молодая женщина с увлечением отдалась мысли:

– Надо научить женщину жить своим трудом. Вооружить ее на борьбу за существование.

Дело шло хорошо. Баронесса работала, учила работать других, перебивалась, сводила концы с концами.

– Скучно только одной было! – с грустной улыбкой вспоминает она. – Работаешь, работаешь, кипишь в деле, а останешься одна, такое полное одиночество. Ни одной близкой души. Родня… Но родня смотрела с недоверием, даже стеснялись моих «затей»…

Она познакомилась с каким-то отставным военным. Они понравились друг другу, потом полюбили, возникла связь. Пошли разговоры.

– Ужасно неудобно! И перед родными неловко, и, наконец, как начальнице школы…

Надо было венчаться. Он тоже только об этом и думал. Но у него были запутаны, расстроены дела, ему нужно было от кого-то откупиться, – денег не было.

– Знаешь что, – сказал он ей однажды, – у нас есть исход. Страховые премии за твою обстановку. Если с умом поджечь…

– Ты с ума сошел!

– Никто не узнает. Ты даже будешь ни при чем. Дай только согласие. Без тебя все будет сделано. У меня есть такой человечек…

Она протестовала. Он убеждал, что «разве мало в Петербурге так делают», что «риску никакого», что «человечку» уж не впервой, что «человечек» знает, как устроить:

– Ты себе уедешь в театр. Ты будешь ни при чем.

В конце концов он предложил на выбор: