Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях

А если за покровом секретности, «государственной тайны» сознательно укрывается преступление? Если это тяжкое преступление преднамеренного массового убийства? Массового убийства граждан соседнего государства, в том числе хранимых международным правом военнопленных? Акта геноцида, ставшего следствием преступления против мира и военных преступлений? Как оценить всю меру вреда скрытого до поры до времени при помощи «государственной тайны» ужасающего преступления, непоправимого ущерба, нанесенного народу Польши и двусторонним отношениям, обреченным на «нежелательные конфликты»?

Генерал уходит от ответа на эти вопросы. Читатель не найдет на страницах его книжки слово «Катынь». Есть, правда, страница, посвященная секретному протоколу к советско-германскому договору от 23 августа 1939 г., который автор и теперь смущается назвать пактом Молотова—Риббентропа, говоря только о «протоколе Молотова—Риббентропа». Он использует этот протокол как пример того, что «наша извечная секретность привела в данном случае к серьезным последствиям», что «невозможно осознать логику сокрытия», — после того, как выискивает его «определенную положительную роль» и предполагает возможность снять напряженность вокруг этого вопроса при помощи опубликования и обсуждения секретного протокола в печати «хотя бы в шестидесятых годах». Храня честь чекистского мундира, генерал Бобков лукавит: «Я часто задавал себе вопрос: знал ли о наличии у нас протоколов Андропов и о том, что их прячут в архивах ЦК? Беру на себя смелость (явно безосновательную. — Авт.

) утверждать: он ничего о них не ведал»^{30}

.

Между тем действительно ранее ничего не ведавшая о Катынском деле следственная группа Главной военной прокуратуры (а точнее — один старший прокурор А.Ю. Яблоков, на которого были переложены все обязанности по ведению дела с уходом из ГВП А.В. Третецкого и переводом других прокуроров на иные объекты) завершила основное расследование. Однако дело летом 1994 г. зашло в тупик. Рассуждая об этом на «круглом столе» редакции «Нового времени», члены комиссии экспертов говорили о своем плодотворном взаимодействии с «прокурорами Главной военной прокуратуры А.В. Третецким, а затем А. Ю. Яблоковым, людьми с большой душой и совестью, ответственными и творческими, прекрасными специалистами своего дела». Полноценное развернутое постановление по делу, включающее четкое определение не только обстоятельств, но и причин и мотивов преступления, воспроизведение его квалификации как геноцида, признанной всеми сторонами на Нюрнбергском процессе (независимо от того, кому оно приписывалось), было невозможно в условиях отсутствия механизмов реализации записанного в Конституции РФ примата международного права, при неизжитой устоявшейся традиции использования в процессе реабилитации жертв сталинских злодеяний квалификации преступлений такого рода как должностных (превышение власти). Завершению дела препятствовали трудности с поисками документов и захоронений, особенно 7.305 расстрелянных из Западной Украины и Западной Белоруссии. Они еще более осложнились с распадом СССР и продолжением расследования дела теперь уже в трех государствах.

На завершающем этапе работы комиссии экспертов, и особенно при вынесении 13 июня 1994 г. процессуального решения об окончании расследования уголовного дела, обнаружилось все несовершенство российской законодательной и судебно-правовой системы.

Эксперт профессор А.М. Яковлев написал в своем заключении, что данное уголовное дело имеет ту особенность, что «это было санкционированное государством, руководством партии деяние, одно из многих в общей цепи государственно-организованного террора». Он подчеркнул, что «правовой оценке должно подлежать и само законодательство, с точки зрения его соответствия международно признанным основам права, защищающим от преступлений против человечности». Яковлев предложил ориентироваться на Устав Нюрнбергского трибунала, создающий надлежащую правовую основу, необходимую систему норм. «Вне подобной особой системы норм преступления, совершавшиеся в нашей стране в рамках государственно-санкционированного террора, не смогут получить адекватной правовой оценки». Вопрос же о создании и принятии такого рода законодательства «может быть решен только на уровне высших законодательных органов страны...». Этот прогноз полностью подтвердился^{31}.