Каждому свое

— У меня есть любимая собака. Она умна, честна и прыгуча. По утрам мы с нею читаем газету. И она прыжками реагирует на прочитанное. Если новости плохие, она едва отрывается от земли — и он жестом показал, как это выглядит. — Если новости терпимы, то чуть повыше, — и он, вытянув руку с заостренной ладонью, пластично обозначил высоту. — А если уж совсем хорошие, то… — он резко выбросил руку вверх и застыл в гитлеровском приветствии. — Но так высоко я ей прыгать не разрешаю. На этой высоте кончается искусство и начинается политика, в которой мы с нею ничего не соображаем.

Публика аплодировала в знак одобрения его сомнительной по содержанию репризы.

Но вот свет погас, а когда слабо забрезжил вновь, то глазам публики предстал громадный черный рояль, напоминавший распластавшуюся на сцене подбитую черную птицу. Рядом, опираясь на ее крыло, женская фигура в черном.

Женщина кланяется публике, садится за рояль, делает едва заметный знак оркестру, находящемуся на уровень ниже, и тут же зал наполняется величественной музыкой Бетховена.

Кабаре не предполагает серьезной музыки, а потому гости, повинуясь смелому замыслу режиссера, на мгновение умолкают, удивленно вытягивают шеи и дружно поворачивают головы в сторону сцены. И в этот момент, едва вырвавшись в зал, полная трагизма музыка неожиданно обрывается. Пианистка громко хлопает крышкой инструмента, встает и медленно идет по сцене под звуки одинокой скрипки, с которой осторожно сливается ее голос, повествующий о хорошо знакомой всем душевной боли, связанной с расставанием.

По мере нарастания драмы в отношениях мужчины и женщины голос звучит все сильнее, перекрывая оркестр, который вежливо уступает ему, приглушая свое звучание.

Наконец, события достигают своей наивысшей точки: «Ты ушел, сказав, что навсегда, мгновенно свет погас, и наступила тьма».

Зрителям тема была, несомненно, близка. Каждый когда-то уходил, кто-то возвращался, но и тех, и других певица сейчас возвращала в незабываемые и прекрасные времена молодости, когда они взирали на мир, раскрашенный радужными красками, а бушевавшие страсти, казавшиеся тогда трагедиями, выглядели теперь трогательными до слез мелодрамами.

Но вот мелодия оборвалась, певица умолкла, и во внезапной тишине послышались громкие всхлипывания.

Драматичный сюжет, помноженный на прекрасную мелодию и великолепное исполнение, возымели свое действие. Гости были уже готовы щедро отблагодарить исполнительницу овацией, но она упредила их, подошла к рампе, протянула к публике обе руки и постоянно усиливающимся голосом, полным надежды, продолжила: «…но если ты вернешься, с тобой в темную комнату вновь вернется свет, увядшие цветы воспрянут, а с ними и счастье жизни». С каждым куплетом, начинавшимся «…но если ты вернешься…», голос звучал все сильнее, а с ним и возвращение становилось несомненным. И вот мощные лучи прожекторов выбросили на сцену яркие пучки света, и в мгновение все поменяло свой цвет на более жизнерадостный.

Задник сцены из темно-синего превратился в светло-сиреневый, певица, не покидая сцены, переоделась из черного платья в вишневое, и даже черный рояль приобрел какой-то серебристый оттенок. Когда певица подошла к самому краю рампы и грустно улыбнулась, склонив голову, зал взорвался.

Вальтер не заметил, как поднялся вместе со всеми и теперь, стоя, аплодировал.

Швейцарский итальянец с румяными, почти детскими щеками, по которым текли слезы умиления, старательно бил в подушечкообразные ладоши, которые звука не издавали, а лишь имитировали его.

Когда страсти поутихли и гости вновь сели, толстяк поманил официанта.

— Не могли бы вы передать этой изумительной фрейляйн, что некий богатый холостяк настолько очарован ею, что готов предложить ей немедленно руку и сердце. — Швейцарец сунул под тарелку голубоватую купюру, оставив уголок на виду. Официанту оказалось вполне достаточно одного уголка, чтобы оценить ее достоинство, поэтому он с места не тронулся.

В восприятии большинства людей Швейцария — это не страна, а банк, и населяют ее несчастные сотрудники, круглые сутки занятые пересчитыванием чужих денег, чтобы заработать свои. А это порождает профессиональную болезнь — жадность.

— Чего ты стоишь? — недобро сверкнул глазами гость.

— Дело в том, что в нашем заведении подобная услуга не предусмотрена, поэтому…

Под тарелкой появилась еще одна бумажка, как две капли воды похожая на свою предшественницу. Официант элегантно-неуловимым движением извлек обе купюры из-под тарелки и столь же незаметно исчез.