Казнить нельзя помиловать

Это было лет как бы не десять назад. Я тогда только-только писать начинал… второй рассказ, как сейчас помню. Слабый, бледный, но – на удивление хорошо принятый и критиками, и редактором, и даже напечатанный в сборнике фантастики рядом с мэтрами… ах, как я был горд тогда! Что-то там было романтически-боевое, герой-воитель, неземная любовь – все, как полагается. А этот, тощий, – персонаж случайный, маленький, сбоку припека. Я, помнится, все никак ему имя придумать не мог. Он был первым, кто погиб у меня в тексте… за дело, конечно. Типа отрицательный образ – на дорогах грабил, убивал, все дела… вот и огреб по макушке.

… И чего, спрашивается, приперся?

И, главное, удивляться не получается – как будто так и надо. Точно оно так всегда бывает… точно к Шолохову тоже его Григорий Мелехов приходил, а к Толстому – Наташа Ростова, на рюмку чаю, за жизнь поговорить…

– Чего пришел? – повторяю, а самому неуютно стало.

У меня персонажи вообще-то послушные, скажешь им – будет так, они выполняют. Попробовали бы возмущаться; я в конце концов автор или кто? Ни разу не бывало, чтоб как у Пушкина Татьяна – «взяла и выскочила замуж». Ну, мы ж не классики, рылом не вышли. Да, по ночам снились, бывало – особенно если текст не складывается. Но чтобы вот так, вживую приходить…

А может, и этот снится?

Может, я спятил уже?

Я себя за ногу ущипнул – нет, больно. И этот не пропадает, сидит. И я спокойный, как танк, не ору и не боюсь даже. Ладно, до конца играть будем.

Я думал, он, как в нормальном фильме ужасов, начнет приставать: зачем, мол, убил ты меня и все такое? В эту нечисть я давно уже не верю, у меня от таких вещей святая вода есть, из церкви, специально заговоренная. Не первый год пишу, знаю всех чертей, как облупленных.

А этот тип говорит:

– Просить пришел.

– Ну, – вздыхаю, – давай. О чем?

Он помолчал. Макушку погладил, тронул синяк на скуле.

– Смерть мне поправь…

Эк, какой быстрый. Мне б еще вспомнить, что я там писал про него. Все вроде чин чином, умер сразу – приложили его хорошо, насмерть, драка там была на дороге. Это я потом научился смерть описывать – красочно, почти как по-настоящему, и пытки – куда ж без этого в фантастике. А этому повезло, можно сказать, – все было просто и скромно.

– У тебя ж, – говорю, – все красиво было. Быстро и без боли. Чего тебе еще?

А он усмехнулся хмуро.

– Потому и прошу. Поправь.

– Зачем?

– Чтоб помучился…

Тут я, признаться, онемел. Первый раз вижу, чтобы персонаж о такомпросил. Конечно, бывало, кому внешность не нравится, кому характер не подходит. Но чтобы вот так…

– А тебе как надо-то? – спрашиваю.

Он опять помолчал, вздохнул едва слышно.

– Хоть на две секундочки – но подольше.

– Да зачем?!

Этот охламон посмотрел на меня… ну, как на дите малое. А потом улыбнулся – мягко так, точно и вправду ребенку.

– Я, конечно, разбойник и сволочь последняя, – говорит, а самому вроде и неловко. – Но у меня тоже душа есть…

– У тебя? – удивился я. – Душа? – И смешно мне от этого стало так, что захохотал – остановиться не могу. – Ты же неживой! Да по тебе веревка плакала, вспомни, что там за тобой числилось…

Он качнул головой.

– Помню все. – Помолчал. – Но я… в общем, раскаяться хочу. В совершенном, понимаешь?

– Ну и кайся, – мне все это надоело. – Я при чем?

– Ты при том как раз. Мне бы перед смертью хоть минутку – чтоб вспомнить все, ужаснуться и прощение вымолить. А это только в смертный час можно. Раньше… никак, не получается.

И вправду не получается. Сюжет написан давно, утвержден, текст напечатан, почти десять лет прошло. Чего ему теперь надо?

– Где же ты был, – спрашиваю я, а сам вроде как и виноватым себя чувствую. – Почему раньше не пришел?

– Не мог я, – объяснил он виновато. – Не прорваться к тебе было… не знал, как.

– А сейчас – смог?

– Объяснили. Если текст живой, можно – от нас к вам. Только ненадолго, и на один раз. А у тебя – живой… тот – точно живой, это не я говорил, это ТАМ решили, – он говорил сбивчиво, умоляюще. – Вот я и тороплюсь… Поправь, а? Ну что тебе стоит? – и он шумно вздохнул, почти всхлипнул.

Я помотал головой. Нашарил на столе сигареты, закурил.

– Допился, – констатировал сам себе. – Собственные смертники являться начали. Завязывать пора.

– Не веришь… – грустно проговорил он – и осекся, отвел глаза. Поднялся. – Что ж, жалко... Ну, прости, что потревожил. Пойду… пора мне.

– Эй, погоди, – дернулся я. – Как же я теперь поправлю? Рассказ напечатан давно, как я его менять буду – на бумаге-то?

– А ты не на бумаге, ты у себя исправь. У себя, понимаешь? Хочешь – в мигалке своей, – он кивнул на экран компьютера, – а хочешь – в сердце. Там сразу увидят… поймут. Может, и мне облегчение выйдет… Устал я. Десять лет – это у вас, а у нас, там… вся сотня свистнула. Болтаюсь между небом и землей… не живой и не мертвый. Пока ты не простишь, нет мне хода дальше. Понимаешь?