КГБ в смокинге. Книга 1

— Фи, — дама брезгливо поморщилась, — что за вульгарное слово? Она читает их. Помните, у Ахматовой, нет, у Блока… Словом, она заглядывает в сны сквозь магический кристалл.

— Откуда у нее это?

— А вы разве не знаете? — на лице Аделаиды Ги-деоновны отразилось изумление. — Вы же самый близкий для нее человек! Неужели она?.. — Старушка пожевала сухонькими губками, задумалась, потом просветлела и удовлетворенно кивнула. Видимо, сама себе она уже объяснила этот феномен разобщенности поколений. — Дело в том, миленькая, что вашей маме было знамение.

— Что было?

— Знамение. Она ведь, как выразился бы Велимир Хлебников, живет вне.

…Несколько раз я пыталась использовать мамины способности и просила ее объяснить, что значит тот или иной сон. Мама краснела, страшно смущалась и говорила, что все это ерунда. И вот теперь, меряя шагами свою уютную, заставленную финской мебелью камеру гэбэшной тюрьмы дачного типа, я думала о том, что если есть на земле человек, способный растолковать мне мой не прекращающийся двухнедельный кошмар, то это только она. В том случае, естественно, если у меня окончательно поедет крыша и я решусь убить собственную мать подробностями жизни двойного агента…

Утром следующего дня, когда в томительном поиске хоть какого-нибудь занятия я вымыла голову, высушила волосы, тщательно исследовала содержимое айсбергоподобного холодильника «Розенлев», набитого деликатесными продуктами так, что под мощным напором венгерских колбас, датской ветчины, консервированных фруктов и разноцветных пакетов с фирменными йогуртами дверца то и дело открывалась, выпила три чашки кофе и даже полистала роскошно изданный двухтомник «КПСС на переднем крае борьбы международного коммунистического и рабочего движения», — на дачу заявился Тополев. Конечно, я не могла поверить, что этот высокопоставленный офицер, приближенный к шефу КГБ, является непосредственной жертвой идеологии «новых левых», читает Маркузе и Кон-Бендита и уже созрел для того, чтобы спать с подружкой под Крымским мостом, затягиваясь поочередно марихуаной. Но внешний вид Тополева — тертые-перетертые, порванные под коленями джинсы, отвратительная кожаная безрукавка и стоптанные теннисные туфли — можно было расценить как крайне вызывающий даже для калифорнийского хиппи.

— В доме культуры КГБ сегодня костюмированный бал? — поинтересовалась я.

— Хотите есть? — голос Тополева, казалось, дышал дружелюбием.

— Спасибо, сыта по горло.

— Соглашайтесь, Валентина Васильевна, — улыбнулся он. — В этом доме готовит личный повар Андропова. Не пожалеете.

— Моя кормежка является частью календарного плана работы с агентом?

— Естественно.

— Преследуете какую-то конкретную цель?

— Преследую, — кивнул Тополев. — С сытым человеком легче общаться.

— Через желудок путь лежит только к сердцу мужчины.

— А к сердцу женщины?

— Насколько я могу судить, вы уже благополучно миновали возраст отроческих поллюций, так что могли бы не задавать идиотские вопросы.

— С вами очень трудно разговаривать.

— Но нужно, да?

— Да.

— Хотите, облегчу вашу задачу?

— С вашим характером?

— Хотите или нет?

— Ну, допустим.

— Говорите со мной, как нормальный человек с нормальным человеком. Перестаньте видеть во мне замаскированного агента империализма. Не расставляйте мне ловушки, не хитрите, не играйте словами. Спрашивайте в лоб — и, возможно, мы сэкономим время.

Впервые с начала разговора Тополев взглянул на меня с интересом.

— Вы говорите так, словно вам абсолютно нечего скрывать, — сказал он, плюхаясь в глубокое кресло.

— А что — есть?

— А вы как думаете?

— Я думаю, что у вас накопилась тьма вопросов ко мне. Я думаю, что ответы на эти вопросы имеют для вашей конторы очень большое значение. Я думаю, что вы боитесь мне поверить и осторожничаете, стараясь не сказать лишнего. Я думаю, что вы все, включая вашего утонченного шефа, буквально лопаетесь от любопытства, но проявить его, как обычные люди, не способны. Я думаю, что если бы у вас ввели почасовую оплату труда, советское государство разорилось бы еще до коллективизации…

— Оставим в покое мою контору… — Тополев раскрыл потрепанный блокнот и положил его на колени. — Кто из американцев непосредственно работал с вами после возвращения в Буэнос-Айрес?

— Юджин.

— Фамилия?

— Он был настолько бестактен, что назвал только имя.

— Опишите его.

— Ну… — я на секунду замялась, поскольку испытала довольно неприятное ощущение, словно Тополев попросил меня снять кофточку и продемонстрировать узоры на комбинации. — Лет тридцать — тридцать два, высокий, блондин… Глаза темные, порывистый. Прекрасно владеет русским…

— Этот? — Тополев протянул мне фотографию.

Осторожно, словно прямоугольник глянцевой бумаги был сделан из саксонского фарфора, я взяла снимок. На нем я увидела Юджина, но какого-то другого, постороннего: высокий мужчина с пышными усами, в длинном плаще и темных, на поллица, очках поднимался по трапу самолета, на оранжево-черном борту которого было написано «Lufthanza». Снимок был не очень четкий — его, наверно, сделали через иллюминатор в салоне другого самолета.