Хатынская повесть. Каратели

— они подвешивали людей к деревьям за руки или ноги, чтобы те подольше болтались в воздухе…»

Из газет:

«Более 70 стран голосованием подтвердили, что по-прежнему считают представительство Пол Пота в ООН «единственно законным»…

1971–1979 гг.

ХАТЫНСКАЯ ПАМЯТЬ

Сначала несколько цитат. Из самых разных произведений Алеся Адамовича. Чтобы сразу же ощутить дыхание текста, эту сосредоточенность на переломных ситуациях, это сгущение беспокойства.

«И опять… явилась потребность внутренне остановиться, заглянуть в себя, запомнить себя, на самом «перевале». Когда-нибудь он мысленно возвратится к этому дню, к той минуте и ему легче будет представить, как он еще не был партизаном, а потом — как он уже стал партизаном».

«Вот оно — пришло, подступило, и она ничего уже не может сделать!»

«Все плохое, но и все хорошее всегда начиналось вот так, из ничего: не было, а потом стало».

«… он все время готовится, готовит себя к какой-то черте, которую всегда видит, о которой не умеет забыть, как другие умеют».

Чувствуете конструкцию фразы? Еще — уже, не было — стало. А посередине — черта. Или, если хотите, перевал, водораздел. Между прежним состоянием и нынешним, между прошлым героя и его настоящим.

Эти цитаты взяты из книг «Война под крышами», «Сыновья уходят в бой», «Асия», «Хатынская повесть». Конечно, каждый художник меняется с годами. Растет его мастерство, трансформируется стиль, обновляется круг тем. Но рядом с текучим, подвижным существует и постоянное, стабильное.

Вот и черта — устойчивый символ прозы А. Адамовича. Устойчивый, но также и многозначный: неотвратимое испытание, решающий выбор, последний рубеж. В романе «Сыновья уходят в бой» партизан Бакенщиков говорит: «Эта война для России тяжелее, чем для кого. Когда другие объявляли города свои «открытыми», ну… не входящими в зону боя, они знали: впереди у немцев Россия, немцы встретятся еще с русской силой. А нам уже не на кого надеяться». Много лет спустя та же мысль отзовется в «Блокадной книге», написанной А. Адамовичем совместно с Д. Граниным: «Когда европейские столицы объявляли очередной открытый город, была, оставалась тайная надежда: у Гитлера впереди еще Советский Союз. И Париж это знал. А вот Москва, Ленинград, Сталинград знали, что они, может быть, последняя надежда планеты… Они ни на кого не надеялись». И это знание обладало силой приказа, обусловливало меру ответственности и меру стойкости.

Повести и романы белорусского прозаика редко воспроизводят жизнь в ее спокойном течении. Они почти не затрагивают обыденности, быта. Тишина здесь всегда коварна, обманчива. Она в любое мгновение может быть вспугнута взрывами, выстрелами, катастрофой. Но вот подана команда, «и будто пустил кто-то неумолимые часы».

Эти неумолимые часы и отсчитывают в произведениях А. Адамовича их истинное время. Время драматического напряжения. До той самой роковой, критической черты и после нее. Все предшествующее — причины, все оставшееся — последствия. А основное вершится там, на черте.

Казалось бы, ничего непоправимого. Выйти из строя пленных, сделать несколько шагов к столу, где так заманчиво, дразняще разложены ломти хлеба, куски колбасы, дольки мармелада. Протягивая руку к яствам, он, лейтенант Белый («Каратели»), еще не считал себя изменником. Как-нибудь вывернется, переиграет немцев. Потом вывернется. Главное — уцелеть сейчас, спастись.

Но каждый шаг Белого к столу и был переходом границы. Разрывом невидимых связей, идейных, нравственных, духовных. Там, за чертой, остались обреченные, «те, кому сегодня и завтра умирать», а ты здесь, по эту сторону, — «где тепло, сухо, где сытно и тебя не убивают, не бьют…».

Рубеж испытания. Рано или поздно на него выходят все персонажи писателя. Кто — по велению долга, кто — под нажимом обстоятельств. И тут, на этом рубеже, не слукавить, не укрыться за чужую спину, не уклониться от безоговорочного «да» или «нет», «за» или «против». Тут — очная ставка личности со своей же совестью, генеральная проверка сущности убеждений. Проза А. Адамовича не признает слов, не проэкзаменованных поступком, не обеспеченных мужеством. И когда пронырливый Казик Жигоцкий («Война под крышами») витийствует о максимальных жертвах на алтарь победы, он слышит в ответ: «Может, и так. Но чтобы иметь право так умно говорить про судороги детей, заживо сжигаемых, надо самому всем пожертвовать, по крайней мере жизнью. — Что за поганая привычка у нас пошла: героически голодать чужим желудком, мужественно переносить чужие страдания. Если кровь свою не проливаешь — помолчи уж лучше».