Хатынская повесть. Каратели

Упрямые выпады против «мастерства» не были лишь отвлеченно-теоретическими. Они выдавали недовольство собой, желание преодолеть малейшую «залитературевность», донести до читателя непосредственность боли.

Начало семидесятых годов А. Адамович вместе со своими коллегами Я. Брылем и В. Колесником проводит в странствиях по белорусским селам. Целых четыре года посвящены единой цели — собрать свидетельства очевидцев трагедии, записать голоса тех, кто чудом уцелел во время фашистских бесчинств, ускользнул от карателей, предававших огню Хатыни. И еще одна работа. Теперь уже с Д. Граниным. О блокадном Ленинграде. Сотни встреч и бесед с людьми, пережившими осаду города. Так рождаются документальные повествования «Я из огненной деревни» и «Блокадная книга».

Было бы напрасным, зряшным делом допытываться, кто записал тот или иной эпизод: Я. Брыль, В. Колесник, А. Адамович или Д. Гранин. Индивидуальные писательские права тут словно бы утрачивают свою магическую власть. Не та задача, не тот смысл работы. Обе книги созданы в соавторстве с самим народом, обе воскрешают общую боль, общую судьбу. Общую, но сплетающуюся из сотен отдельных. Наверное, эти исповеди трудно, а может быть, и невозможно читать подряд, одну за другой. Так велика в них концентрация драматизма. И не случайно А… Адамович предупреждал от имени своих товарищей: «Это не книга для обычного последовательного чтения — мы это сознаем. Кто сколько может, кому сколько необходимо». Что ж, так оно и есть. Ведь перед нами не вымысел, а документ, подлинная хроника страданий и мужества, обжигающая правда о войне. Правда из первоисточника, из уст народа.

Своеобразие творчества писателя не только от приверженности военной теме. Оно обусловлено и другой ипостасью его дарования — ипостасью критической. Такое «совмещение профессий» не столь уж редко в нынешней литературной практике. Гораздо реже другое — органичность сочетания, эстетическое равноправие муз.

А. Адамович одинаково уверенно чувствует себя в обеих стихиях. Доказательством тому яркие, самобытные работы, посвященные Я. Коласу и Я. Купале, К. Чорному и М. Горецкому, И. Мележу и П. Головачу, Я. Брылю и В. Быкову, белорусскому роману и месту белорусской литературы во всесоюзном и мировом контексте. В контексте — это я хотел бы подчеркнуть особо. А. Адамович не из тех критиков, которые замыкаются в пределах своей и только своей литературы. Его манит, влечет бескрайнее пространство сравнений, сопоставлений: современность и классика, белорусская проза и опыт К. Симонова, Ю. Бондарева, И. Друцэ, В. Распутина, В. Семина. А на более далеких горизонтах — фигуры Э. Хемингуэя, Э. М. Ремарка, М. Лассилы, Г. Канта, Ф. Кафки и другие. За этими сопоставлениями не просто широта эрудиции, за ними — ревнивый интерес к соседям, забота о точности критериев оценки, принципов анализа. Эпоха обособленного существования литератур давно канула в прошлое. Пренебрегать достижениями других народов — значит добровольно обрекать себя на провинциализм, на прозябание: «Национальное в литературе выживает, не консервируясь, а именно обогащаясь, развивая и усложняя свою (эстетическую) систему, как это делает живой организм, когда меняются условия существования, среда. Без этого «организм» превращается в «ископаемое» — то есть в музей самого себя, музей своего прошлого».

Отношения двух муз А. Адамовича, двух его призваний я бы определил как взаимовыгодное, взаимообогащающее сотрудничество. Опыт прозаика привносит в литературоведческие работы стилевую раскованность, эмоциональность, образность, даже элементы беллетризации. В свою очередь, темперамент критика тоже просвечивает в прозе. Отсюда ее задиристая полемичность, вовлеченность в диалог с собратьями по перу, с философами, социологами, политиками. То, что Адамович проповедует как теоретик, он же реализует и как практик литературы.

Критические увлечения и пристрастия автора неизменно проявляются в его повестях и романах. Но на разных Этапах — по-разному.

Несколько строк из биографии писателя. Собираясь в партизанский отряд, юный Алесь Адамович в числе самых необходимых вещ^й взял с собой книги Пушкина и Толстого. Читал, когда позволяла обстановка. И очень часто вслух — для окружающих. Толстой в эти дни был и врачевателем душевных ран, и советчиком, и пророком. И чем горше было положение, «тем нужнее и целительнее были для нас уверенно-торжественные слова великого Толстого про «дубину народной войны», которая сокрушила нашествие Наполеона. Которая сокрушит и Гитлера — мы это прямо вычитывали у Толстого».