Хатынская повесть. Каратели

Творчество А. Адамовича внутренне монолитно. Начавшись с военной темы, оно не изменяет ей и в дальнейшем. Одна прямая линия соединяет романы «Война под крышами» и «Сыновья уходят в бой», составившие дилогию «Партизаны», с «Хатынской повестью», повестью «Каратели», документальными произведениями «Я из огненной деревни» (совместно с Я. Брылем и В. Колесником) и «Блокадная книга» (в соавторстве с Д. Граниным). И даже там, где прозаик обращается к мирной действительности — повести «Асия» и «Последний отпуск», — там все равно звучит эхо огненных лет. Так, на страницах «Асии» мы снова встречаем персонажей дилогии. И встречаем их на открытии памятника погибшим товарищам. Вот и самопожертвование молодого ученого-медика из повести «Последний отпуск» есть не что иное, как погашение давнего военного долга: «Чем же еще можно заплатить за подаренную тебе жизнь, если не самой жизнью?»

А война в произведениях писателя особая, партизанская. Особая и по характеру боевых операций, и по своей нравственной тяжести. Не только каждодневный риск, но и каждодневная душевная боль. Ведь годы оккупации — это разорение и голод, это фашистское изуверство, сожженные села, страдания женщин, стариков и детей, это одновременный выплеск как массового героизма, так и низменного, темного. И юного Толю Корзуна из романа «Война под крышами» (1959) не переставало поражать, что с приходом немцев словно «выплыли откуда-то из дедушкиного прошлого «волость», «пан», «бургомистр», «господин», «полицейский»… Казалось, среди живых стали бродить покойники».

Обо всем этом А. Адамович знает не понаслышке, не с чужих слов. Еще подростком он ушел в партизанский лес. Вместе с матерью Анной Митрофановной, вместе со старшим братом Евгением. В первом томе собрания сочинений писателя помещена фотография сельской аптеки, где работала мать. Здесь встречались партизанские связные, шла передача информации, готовились запасы лекарств. И другая фотография — наводившая на врага ужас партизанская танкетка. Та самая, что упоминается в романе «Сыновья уходят в бой» (1963).

Если и не все, то многие эпизоды дилогии строго документированы, взяты с натуры. По словам прозаика, свои ранние произведения он «не столько писал, сколько записывал. Что помнил, что врезалось в душу, записал и назвал это романом, дилогией».

Впрочем, с течением лет отношение художника к своему непосредственному опыту несколько меняется. И неспроста. С одной стороны, годы неизбежно что-то скрадывают, ретушируют в памяти, и тогда «кровавое начинает выглядеть все более розовым*. А с другой, возник некий внутренний протест против литературной эксплуатации собственных впечатлений, против утилитарного их использования.

С таким противодействием чувства такта, моральной щепетильности столкнулся еще герой повести «Асия», писатель Николай Дубовик. Когда-то он гордился тем, что был единственным поэтом в партизанском отряде, считал себя чуть ли не избранником судьбы, человеком, на которого не распространяются обычные нормы. Никто не отважился взглянуть в лицо матери, узнавшей о гибели своих сыновей. Один Дубовик решился, и без всякого содрогания: «Я ведь поэт и должен посмотреть, какое лицо бывает у матери, у которой и т. д.

А когда увидел, разорвал свою паршивую тетрадку. И никогда ни строчки не написал о том, что увидел. Если и напишу когда, то лишь про то, какая это подлость вот так подсматривать за жизнью…»

Подобное же смятение испытал и сам А. Адамович, когда критика заговорила об авторской радости полного знания материала, о мастерстве изображения народной беды в «Хатынской повести». Я не хочу оспаривать эти оценки, напротив, считаю их справедливыми. И все же реакция прозаика симптоматична. В ее основе — требовательность к себе, строгое самопредостережение: нельзя эстетизировать человеческое горе, рассматривать его как некий эффектный изобразительный материал; бывает такая боль, перед которой постыдна демонстрация профессионального писательского умения. К тому же сосредоточенность на собственных впечатлениях, на лично пережитом может и ограничивать кругозор, заслонять чужие страдания. «Мастерство нашей военной прозы, — защищал свою позицию А. Адамович, — в последнее время не так радует, как тревожит. Слишком его замечаешь, мастерство. И кажется, что недостает ему «нравственного обеспечения»… Мы ненавидим войну — в своих произведениях. Это верно и сегодня. Но не слишком ли заметна стала наша «профессиональная», писательская любовь к нашей памяти военной? И отсюда — пугающая легкость писания. О войне не должно писаться легко. Трудно писаться, трудно рождаться должно слово о войне».

Это и тревожит — легкость, инерция, накатанность. Это и заставляет сомневаться в себе. А выход? Он для писателя в углублении правды, в обращении к самой народной памяти, к ее безыскусственности.