Хатынская повесть. Каратели

Настоящее в прозе А. Адамовича — это время всеобщей мобилизации ресурсов гуманизма, время беспощадного спроса с людей за их цели и намерения. И потому столь естественны для атмосферы «Последнего отпуска» тенденции нравственного максимализма. Они продиктованы здесь уже не благими пожеланиями моралистов, а как бы самим инстинктом самосохранения человеческого рода. Только так, отрешаясь от собственных слабостей, от эгоизма и алчности, только так, развивая в себе самое лучшее, самое доброе, можно выстоять, предотвратить катастрофу.

Когда-то мать Михаила своими руками раздвинула прутья железной ограды, чтобы вытолкнуть сына из толпы горожан, которых гитлеровцы гнали на расстрел. То, что сделала хрупкая женщина, опрокидывало представления о физических возможностях человека. Тут был непостижимый прилив энергии, рожденный даже не силой, а сверхсилой материнской любви.

И научные изыскания Михаила Гавриловича берут начало в этом феномене. Они посвящены скрытым внутренним потенциям человеческой натуры, которые, по его гипотезе, способны дать бой раковым клеткам, совершить то, что еще недоступно ни скальпелю хирурга, ни лекарствам. Герой повести идет на самопожертвование ради своих пациентов, ради шанса на спасение обреченных. Он ставит эксперимент на себе, чтобы включить, активизировать «дремлющую в организме сверхсилу». И эксперимент этот опять-таки в духе, в традициях Достоевского. «Беря «срез» общественной жизни (как берут или выращивают «живую культуру» медики, биологи), — делился своими наблюдениями А. Адамович, — заражая «трихинами» тех или иных людей, Достоевский в своих романах как бы экспериментирует, наблюдает за ускоренным развитием этих «идей», за реализацией и итогом их в условиях художественной реальности (сюжета, конфликта). Почти каждый герой его обуреваем «идеей», болен ею или даже сам (как Раскольников или Иван Карамазов) «привил» ее себе и на себе ее проверяет». Михаил Гаврилович тоже проверяет «идею» на себе и одновременно проверяет себя, искренность и истинность своей любви к людям.

Понятие «сверхсилы любви человеческой» имеет в «Последнем отпуске» и прямое, и метафорически-философское значение. По фабуле это конкретные поступки Михаила и его матери. По подтексту — нечто значительно большее. Сверхсила необходима сейчас всему человечеству, чтобы справиться с ядерным безумием, отойти от края пропасти. Ведь сегодня атомная радиация может поразить всех без исключения, погубить все живое. Может, «если не окажется человек сильнее самого себя».

Сверхсила, сверхнапряжение, сверхнагрузки… Мир прозаика — это мир предельных величин, предельных ставок, это мир на пределе. Здесь все сбито в сгусток противоречий, обострено, воспалено: безмерный риск, но и безмерная ответственность. И от того, каковы мы, каков каждый из нас, зависит, быть или не быть завтрашнему дню.

На обеих повестях белорусского писателя лежит отчетливый отблеск глобальных, общечеловеческих вопросов, терзавших Достоевского. Пока еще — отблеск. И преимущественно — публицистический. Художественное, образное приближение к ним — история медика Михаила Гавриловича из «Последнего отпуска». Именно приближение, поскольку комплекс мучительных проблем, обуревающих героя, скорее заявлен, конспективно обозначен, чем переплавлен во всепоглощающую страсть души, в исследование драматической динамики бытия.

Адамович-критик еще опережает Адамовича-прозаика. Но, опережая, заставляет тянуться за собой, отваживаться на штурм высот.

А дальше — новый шаг к Толстому. Не через формальное освоение его поэтики, его приемов — через постижение толстовской требовательности к искусству, через размышления о толстовской мере правды, о бесстрашии во имя правды. Как наказ, как повеление самому себе повторяется в статьях Адамовича рефрен: «Толстой требовал, даже как-то сердито, можешь не писать — не пиши! Пиши, лишь когда оно кричит в тебе. А не потому, что ты умеешь писать». Однако и Достоевский тоже постоянно присутствует в этих высказываниях. Вместе с Толстым, наряду с ним. Как два ориентира, два полюса притяжения. Процитирую в подтверждение строки из статьи «Уроки Толстого и пути развития белорусской литературы»: «Наше время все больше ставит вопрос о сов-метенном воздействии Толстого — Достоевского на литературу вообще, а на «военную» — в особенности. «Параллельные» пути сверхгениев если не сошлись, то значительно сблизились во времени. И главное, что их сближает в нашем восприятии, — сопряжение человека и человечества в единой тревожной, огромной мысли: как человеку жить с людьми, по каким законам добра и зла, что обещает гибель, а что — спасение? Слишком многое обострилось (и многое прояснилось) из того, что и Толстой, и Достоевский — каждый своим путем — обнаружили в мире и в человеке. Обнаружилось и сошлось в нашем времени столько и такое, что нам мало уже одного Толстого или одного Достоевского».