Хатынская повесть. Каратели

Из подобных претензий и формировалась программа, автоматически обелявшая любые преступления. Программа, провозглашавшая, что «счастье человечества — в счастье немцев», что предназначение арийцев — повелевать, что они, как господствующая раса, — неподсудны. А дальше, как следствие санкционированной вседозволенности — духовный вакуум, культ волчьей хватки, добровольное одичание.

Флорнан Петрович Гайшун из «Хатынской повести» заметил однажды: «Мне думается, весь вопрос в том, повышает ли данная идея способность человека сочувствовать чужой боли, страданию. Или же понижает, притупляет эту самую человеческую из всех способностей… Если притупляет, тогда это наркотик…»

Непосредственный объект полемики здесь не назван прямо. А между тем он существует и рассекречен уже в эпиграфе, предваряющем «Карателей». «Нет ничего более нездорового среди нашей нездоровой современности, — восклицал Ф. Ницше, — как христианское сострадание. Здесь быть врачом, здесь быть неумолимым, здесь

действовать ножом — это надлежит нам, это наш род любви к человеку…»

В своей повести А. Адамович не раз ссылается на те изречения немецкого философа, которые позже были взяты на вооружение Гитлером. Разумеется, не следует впадать в грех упрощенчества и отождествлять ницшеанство с фашизмом. Но, как ни оговаривайся, связи между тем и другим несомненны. Мысли Ницше об отважной господствующей расе, о хищной белокурой бестии, о роде сверхчеловека вызывали благоговейный восторг у нацистов.

Возникновение фигуры философа в повествовании о недавнем прошлом по-своему закономерно. Слишком буйно взошли посеянные им теоретические семена. Объявив богов умершими, Ницше поставил на освободившееся место сверхчеловека, объявил непререкаемыми его желания и инстинкты.

Повесть А. Адамовича передает черты пришельцев из того мира, который словно бы материализовал самые мрачные пророчества рассказанной Достоевским легенды о Великом инквизиторе, демонстративно отринул всяческие нравственные начала, поставил их вне своего закона.

Начитанный, кичащийся своей эрудицией, Циммерманн глумливо отбрасывает соображения морали как недостойные арийца. Взывая к ницшеанской радости ножа, он провозглашает: «А ее и не надо, никакой морали! Не нужна она людям, избравшим себя. Ни старая, ни новая: природа морали не знает!»

Впрочем, для фашистского воинства радость ножа была не отвлеченным, а конкретным понятием. Принципом управления порабощенными территориями. Ничего не объяснять, ничего не растолковывать. Карать всех подряд, правых и виноватых, без оглядки на справедливость. «Боги всегда правы!» — внушали себе Дирлевангер, а следом за ним и другие «богонравные» лавочники. И эта предпосылка развязывала руки, диктовала ставку на страх, на гипноз ужаса: «А может быть, как раз и надо, чтобы эти славяне не могли понять ни причин, ни мотивов наших мероприятий? Непонятное действует на души куда эффективнее, парализует волю… Ужас — вот чем только и можно удерживать, к земле придавить. Пусть царит оцепенение, непонимание, за что и почему. Даже лучше, сильнее действует, если связи между проступком и карой никакой».

Философская линия «Карателей» вовсе не умозрительна. Ибо не были досужими и сами теоретические упражнения нацистов. То, что вызревало под покровом мистических заклинаний, высокопарной риторики, становилось акциями, оборачивалось гибелью миллионов.

А Белоруссия, в контексте повести, — своего рода испытательный полигон. Здесь отрабатывалась методика массовых расправ, техника расчистки занятых пространств под будущие немецкие поселения. Здесь модель «нового порядка» действовала в свой час «пик» и с максимальной производительностью. Согласно данным статистики, итог этих действий — свыше 9 200 уничтоженных деревень. Причем 619 постигла участь Хатыни. Почти все их население было либо сожжено, либо расстреляно.

Так совершалась генеральная репетиция кровавой драмы, которую, по планам гитлеровцев, предстояло пережить всем народам Европы. На западе и востоке, на севере и юге континента.