Хатынская повесть. Каратели

Штурмбатальон Оскара Дирлевангера был действительно экспериментален. Как по своим палаческим функциям, так и по составу. Прямо-таки «национал-социалистский интернационал». С одной стороны, немецкие, французские, венгерские фашисты, с другой — предатели и отщепенцы из числа русских, украинцев, белорусов, латышей. Разные дороги вели на адскую кухню Дирлевангера. Сюда стекались и закоренелые враги Советской власти, и матерые уголовники, и патологические садисты. А рядом, бок о бок с ними, орудовали и те, кто был сломлен, раздавлен духовно ужасами плена. Иные из этих последних до поры до времени даже лелеяли надежду на побег, на переход к партизанам. Командир батальона не утруждал себя жестким отбором? В его опытно-показательном хозяйстве всему находилось применение, все подвергалось переработке и утилизации. «У меня, — хвастался он перед коллегами, — последние отбросы, добытые на ваших лагерных свалках, в дело, в работу пускаются. Вчера еще воображали себя черт знает какими христианами или социалистами, а тут гонят красную стружку, чистят — подчищают этих белорусов, да поляков, да русских, знай только направляй!»

Снисходительная кадровая всеядность суперпалача опиралась не на благодушие, а на циничный расчет. На крещение кровью, на купание в крови. Особенно — детской: «Главное — окунуть в краску с макушкой, а потом можешь отряхиваться! Занятия этого хватит на всю оставшуюся жизнь. От детской крови еще никому просохнуть не удавалось».

То ли забавляясь, то ли проверяя технологию, Дирлевангер проделывает в повести один психологический опыт за другим. Над каждым из своих подручных. И провокационная суть испытания предельно обнажена: хочешь уцелеть — убивай, хочешь есть — убивай, будь либо палачом, либо жертвой. Третьего не дано. «На этом, — пояснял писатель в интервью «Мысль разрешить», — многое строилось в батальоне Дирлевангера. Отнимали у человека все: Родину, родню, прошлое, будущее, само имя. Тем, что принуждали (а он соглашался!) убить ребенка, женщину. А ему оставляли одно лишь существование». Добавим к этому: существование чисто биологическое, животное. Не более.

Каждый свежезавербованный каратель получал свою пайку хлеба. Но каждый и выкупал ее чужими жизнями. День за днем. Без скидок на характер, без учета прежнего рвения. Перед бдительным оком Дирлевангера все были равны и все — взаимозаменяемы. Никакой сентиментальности, никаких привилегий. Еще вчера образованный Слава Муравьев внушал себе, что он «все же лучше других, многих, кто оказался бы на его месте». Еще вчера бывший командир Суров презрительно отворачивался от блатняги Сиротки или от законченного мародера Тупиги. Еще вчера кто-то кичился тем, что он не столь, как другие, запятнан, что он осторожнее, дальновиднее прочих. Еще вчера… Но нацистская педагогика Дирлевангера быстро сбивала спесь. Варфоломеевские ночи в Каспле или Борках нивелировали оттенки, приводили разношерстный, разноплеменный сброд к одному общему знаменателю.

А. Адамович сопоставляет в своей повести различные варианты человеческого падения. От примитивных до замысловатых, отягощенных душевными терзаниями. Его персонажи исповедуются, адвокатствуют, взывают к пониманию. Ах эти монологи карателей, то злобные, то недоумевающие, то претендующие на философичность. Ах эти ссылки на вынужденность, на давление обстоятельств, на тяготы плена. Оно так, от легкой жизни в дирлевангеровскую петлю не полезешь. Плен есть плен. И Слава Муравьев действительно умирал от истощения. И Николай Белый действительно ползал среди полутрупов, охотясь на крыс. И Константин Суров действительно выбрасывался из подожженной охранниками казармы, а потом коченел на лагерном плацу среди убитых.

Записываясь в штурмбатальон, многие из завтрашних карателей еще не думали о цене доставшейся им похлебки. Едва ли не каждый верил, что выйдет сухим из воды. Как Белый, который намеревался дать знак партизанам и перебить немцев. Как Суров, который внушал себе, — да что там — «знал точно, что стрелять в своих не станет».

Каковы бы ни были тайные упования наемников, все это, как обреченно констатировал Белый, «только жалкое трепыхание да самообман». Стальные челюсти Дирлевангера разгрызали и не такие орешки. За роковой чертой предательства спасения уже не было. Оставалось одно: неуклонное погружение в трясину. Существование без цели, без перспективы. Нескончаемая агония.