Хазарский меч

Когда остатки вятичей отступили назад на лед, люди Улава пустились за ними в погоню, надеясь захватить и обоз. Для воеводы вятичей все это стало весьма неприятной неожиданностью: судя по стрелам, летевшим с бугра, он решил, что там засела ватага местных весняков, которых легко отпугнуть – их мало, они плохо вооружены и принимать ближний бой не жаждут. Но те, кто высыпал из леса с другой стороны лощины, когда вятичи в нее вошли, были совсем другими людьми. В них любой сразу узнал бы опытных оружников – хорошо вооруженных и умелых. Имея при себе два-три десятка о́берега[57] при обозе, ввязываться в сражение с хирдманами Улава воевода не пожелал. Обережники развернули коней и стали нахлестывать, спасаясь бегством.

Попытка пешком гнаться за лошадьми успехов не обещала, и люди Улава только пускали стрелы вслед. Особенно выцеливали воеводу – единственного всадника среди вятичей, но он закинул за спину большой щит, и хотя в этом щите застряло не менее пяти стрел, снять его с коня не удалось.

Долго их не преследовали – только отогнали за поворот реки. Не зная, что там дальше и не ждет ли врага подкрепление, Улав конунг побоялся сам попасть в ловушку и велел, собрав оружие вятичей и пленных, возвращаться в Волоцк.

Пленные почти все были ранены, и Кожан слышал, как отец велел добить тех, у кого раны тяжелые. Остальных наскоро допросили. К счастью, для разговора с вятичами толмач не требовался, а знать Улав конунг пока хотел не так много.

– Здесь еще есть поблизости ваши люди? – спросил он, с коня глядя на связанных ратников, сидевших и стоявших на снегу.

Вятичи угрюмо молчали, глядя вниз и в стороны, у иных были разбиты лица. Улав конунг бросил взгляд на кого-то из телохранителей: хирдман поднял сулицу и приставил острие к горлу ближайшего ратника.

– Когда тебя спрашивает Улав конунг, отвечай, пока есть возможность говорить. Мертвых не спрашивают.

– Да много ль мы знаем? – буркнул мужик средних лет, отводя глаза. – Шли с воеводой Заволодом. Нас вот было, что ты видел. Прочие я не ведаю где, он нам не рассказывал.

– Откуда он сам, это Заволод?

– Нашей волости, из Кудояра, князя Вратимира сестрич.

– Это он был верхом?

– Верхом, да.

– А прочие – это кто?

– Тархановские. Хазарские всякие, те конные. Тех я по именам не знаю.

– Куда ваш воевода будет возвращаться?

– В Ратиславль, поди. Куда ему еще?

– В Ратиславле вы держали добычу и собирали свои силы?

– Собирались все там, это да. А добыча у нас откуда, мы ж не князья…

– Думаю, конунг, у нас есть человек, который знает больше, – сказал еще один хирдман. – Человек в шлеме.

– С человеком в шлеме непременно нужно поговорить! – согласился Улав. – Такие люди не часто встречаются. Где он?

Гордые добычей, Торфред и Вестар провели его к своей «золотой рыбе». Их пленник, с подшлемником на голове вместо шапки, по-прежнему со связанными руками, сидел на санях. Порты и обувь у огня уже наполовину просохли, но тем не менее он мерз и слегка дрожал.

Подъехав ближе, Улав конунг внимательно осмотрел необычного пленника. Снятый шлем лежал рядом – хороший шлем хазарской работы, как и кольчуга, видная из-под кожуха. Кроме хазарского меча, у него нашелся еще топор за поясом и ударный нож – едва взглянув на них, Улав узнал привычную ему варяжскую работу.

– Да ты никак из руси? – по-славянски спросил он, вглядевшись в лицо. – Я – Улав конунг из Сюрнеса. Ты понимаешь меня?

– Возможно, что и так, – без боязни ответил пленник.

– Как твое имя?

– Не имею желания с тобой знакомиться. – Сквозь деланную невозмутимость прорвалась досада.

Улав смерил его взглядом, но решил, что это человек упрямый, но тратить на него время сейчас не стоит.

– Торфред, смотрите за ним, – велел он. – И поехали.

До сумерек оставалось уже недолго, и в Волоцк они могли успеть только ночью.

* * *

Из-за Русака Медведь разрешил Кожану и Крякве провести еще одну ночь в Волоцке – раненого нужно было устроить в тепле и кому-то при нем побыть. Остальные ушли ночевать в лес у длинных костров, как делали во время зимних ловов.

– Что-то наш Кожан в городе загостился, – поддевал его Рысь. – Может, он больше не хочет быть вилькаем, а хочет жить дома, возле мамкиной прялки?

– Да уж дома-то получше будет! Веришь, моя мать ни разу не наносила мне таких ран своим веретеном! – ухмыльнулся Кожан и показал перевязанную шею.

«А твой язык для этого и подавно слишком мягкий!» – добавил он про себя. Еще несколько дней назад он бы сильно огорчился, если бы кто-то из старших стал над ним насмехаться и попрекать склонностью к домашней жизни – таковая склонность среди вилькаев считалась презренной. Но за эти два-три дня Кожан как будто вырос и стал менее чувствителен к насмешкам. Когда твое достоинство могут подтвердить кровавые раны, полученные в бою, задеть тебя словами куда труднее.

Утром пошли есть кашу в обчину.

– Если ты можешь еще задержаться, то мы поговорим с тем пленным, – сказал Кожану Улав. – Может, он скажет что-то любопытное, что и вашим стоит знать.

– А если он вовсе не захочет говорить? – Кожан вспомнил упрямое лицо пленника и злые глаза.