Хемлок Гроув [любительский перевод]

Полиция уже была в лаборатории Невропатологии, ожидая прибытия Годфри. Сестра Котар подошла к нему. Ее глаза были красные, а волосы выглядели так, словно она всю ночь ворочалась в постели; появление в таком виде явно пророчило беду.

Он положил руки на ее плечи и сказал идти домой и взять пару выходных.

Она отрешенно кивнула, затем аккуратно прижалась к нему и всхлипнула, как ребенок.

– Иди домой, – снова сказал Годфри, его учтивый тон скрывал обиду, что утешает он, а не его.

Шериф Сворн подождал пока она уйдет, потом подошел к Годфри с хмурой улыбкой.

– Забавная штука, – начал он. – У вас сильно тревожный пациент и простой – по крайней мере, в эти дни – суицид, полностью заснятый камерами. Но. Здешняя ситуация с охраной не вызывает улыбки, а?

Это был риторический вопрос, но Годфри и так не видел ничего смешного.

– Дело в том, – продолжил Сворн, – что на кассете не зафиксировано проникновения, и никто из персонала не заходил. – Он остановился, словно задумавшись о мире, в котором происходят вещи, далекие от определения «понятных». – Дверь просто открылась для него. Словно… хм… говоря: Давай, дружище, входи.

Доктор Годфри посмотрел на пол в дальнем конце лаборатории по изучению мозга. На полу лежал Френсис Пульман. Рука сжимала поршень шприца, из виска торчала отломанная игла. Как же там говорила Дороти Паркер? Лучше бы передо мной поставили бутылку, чем предложили лоботомию. Годфри задушил в зародыше единственный разумный ответ на эту ситуацию, особенно учитывая гротеск образцов стоявших в ряд на полках. Задушил единственный ответ, который может быть у квалифицированно вменяемой личности в психиатрической лечебнице. Ведь человеку его положения в таких обстоятельствах лучше сдержать смех.

* * *

С первыми лучами солнца двери хозяйской спальни открылись, и в них появилась Оливия в белом атласном халате. Она пошла дальше по коридору и остановилась у двери с нарисованным на ней драконом, затем вошла. В комнате было темно; утренний свет пробивался по краям штор. Он все еще спал. Она подошла и остановилась подле него. Его голая грудь и шея были длинными и белыми. Она положила палец на его шею и почувствовала живое чудо – биение молодого сердца в груди, их связь. Он открыл глаза. Она погладила его лицо и кожу головы.

– Скоро нужно будет снова тебя обесцвечивать, – сказала она. – Уже видны корни.

* * *

По пути в класс Питер остановился у шкафчика и обнаружил торчащий из прорези сложенный вдвое лист бумаги. Он взглянул на него и понял своей Свадистханой, что он был отправлен тем же человеком, что послал приглашение Лизе Уиллоуби. Он развернул лист. На нем не было ни слова, только рисунок. Сырой набросок коричневой волчьей головы – отрезанной. Голова лежала в луже крови, которая по цвету и текстуре была определенно настоящей, да и сама голова, на первый взгляд, казалась нарисованной коричневым кремом для обуви, но нет. Он понял, спустя мгновение, – это не то, чем кажется. Питер мрачно сложил рисунок и убрал его в сумку. Его взгляд привлек постер на стене, с изображением вытянутого указательного пальца и надписью: КОГДА УКАЗЫВАЕШЬ ОДНИМ ПАЛЬЦЕМ, ОСТАЛЬНЫЕ ТРИ УКАЗЫВАЮТ НА ТЕБЯ.

– Бля, – сказал он.

Он повернулся, намереваясь пойти дальше, но заметил Романа.

– Бля, – повторил он.

Они вышли через восточный выход и по коридору добрались до кладовой, дверь из которой вела наружу. Оставив дверь открытой, они подперли ее кирпичом, чтобы она не захлопнулась за ними. Роман прикурил две сигареты, передав одну Питеру.

Питер огляделся. В такие дни, как этот, птицы не летали. Они десятками сидели на электропроводах, напоминая черные прищепки, держащие шифер небосвода – Бог, подув ветром, поднимал их и скручивал в вихрь, уже через секунду возвращающийся на насиженные места; но в этот раз они полетели в другом направлении. Что бы это ни было, но птицы становились сами не свои, в такие дни, как этот.

– Мне кажется, в Белой Башне что-то происходит, – сказал Роман.

Питер затянулся и посмотрел на птиц.

– Не знаю, связано это или нет, но я могу провести нас внутрь, – продолжил Роман.

На небе появились черные штрихи. Будет дождь.

– Ну и? – спросил он.

– Нет, – ответил Питер.

– Что значит нет? – не унимался Роман.

– Все кончено, – ответил Питер.

– Что ты несешь?

– Все кончено. Я выхожу из дела.

Роман взглянул на него и понял, что он серьезно. Неожиданно, ему неудержимо захотелось вырвать этот гребаный хвостик из его головы. Он захотел найти какие-нибудь слова, чтобы заставить его передумать.

– Почему? – спросил Роман.

Питер не ответил. Ему не нравился этот разговор; такие вещи были не менее удушающими для него, чем в детстве, когда старший брат поймал его, завернул в одеяло и сел сверху, и он почувствовал, что это хуже, чем смерть. Путаясь в чувствах других людей, оставалось винить лишь себя. А еще он обвинял Романа.