Хемлок, или яды

«Мне хотелось бы заверить тебя в дружеских чувствах, которые я буду питать до гробовой доски. Прошу прощения за все, что совершила - и это при том, скольким я была тебе обязана. Я умираю честной смертью - меня погубили враги. Но я их прощаю...»

Аббат возразил, что слова о смерти и врагах плохо вяжутся между собой. Она рассмеялась:

—Почему же, сударь?.. Да, моей смерти добивались заклятые враги. Но разве простить их - не по-христиански?

В ответ он пробормотал что-то благочестивое, слегка удивив маркизу.

После полудня генеральный прокурор дважды присылал спросить, в каком состоянии пребывает арестантка и готова ли она сознаться перед судом в своих преступлениях, выдать соучастников, сообщить состав ядов и противоядий.

—Конечно, конечно... Все, что угодно, но только завтра...

По-прежнему опасаясь, что она передумает, Пиро уговаривал сделать признание сразу, но она перебила и заговорила о детях, которых не хотела принуждать к свиданию. Этому противилась ее гордость.

—Я все еще дорожу мирской славой и не вынесу подобного стыда.

Мирская слава... Серебряный герб с червонным полумесяцем и тремя черными трилистниками, оффемонские празднества, особняк рода Бренвилье, запряженные четверкой кареты: как восхищенно на нее смотрели, как преклонялись перед нею - Мари-Мадлен д’Обре, маркиза де Бренвилье!

—Задумываясь о себялюбии и любви к славе - краеугольных камнях моего естества...

Она расплакалась, как и приличествует раскаявшейся грешнице, и это успокоило Пиро. Впрочем, ненадолго: вскоре она уже заговорила об ужасных вещах.

—Даже сейчас, разговаривая с вами, я нисколько не жалею, что повстречала человека, знакомство с которым оказалось столь фатальным, и ценю его роковую дружбу, повлекшую за собой так много несчастий.

Она ни в чем не раскаивалась, а лишь с некоторым удивлением констатировала, что так же, как и Сент-Круа, приносила одни несчастья: он и она, она и он - зловещие близнецы, два исчадья Гекаты.

После ужина с Мари-Мадлен потрясенный аббат Пиро вернулся к себе и взялся за требник, но в мозгу так прочно засел образ женщины, с которой он провел весь день, что священник не мог сосредоточиться на чтении. Больше получаса топтался он на словах «Domine, labia mea aperies» [170], то и дело возвращаясь к началу. Аббат хорошо понимал, что не сдвинется с места, если не сконцентрируется, но, вопреки всем усилиям, заучивал службу более трех часов. Его душила тоска. Сострадание, любовь и скорбь смешивались со страхом за спасение, которым он так дорожил, не будучи в нем уверен. Стоя на коленях, облокотившись на край кровати и обхватив руками голову, аббат Пиро горько плакал: «О Господи! Я столь глубоко сострадаю ей, что дорожу ее спасением не меньше, чем своим. Я умираю ради нее ежеминутно и в той борьбе, что вынужден вести до самого окончания ее земного пути, прошу лишь об одной награде: дай мне узреть ее с Твоим венцом на челе!»

Он молился много часов подряд, но на рассвете все же забылся. Ему приснилось, что он с огромным трудом взбирается на крутую скалу, желая добраться до вершины и зная, что там ждет великое счастье. Пока он мучительно напрягал все силы, рядом кто-то невидимый умолял поторопиться, чтобы попасть в пещеру святой Марии Магдалины и вкусить неизреченное блаженство. При этих словах аббата охватил ужас, он окинул взором бескрайний горизонт и вдруг заметил, что висит на краю пропасти. Тогда он произнес темную и вместе с тем ясную фразу, смысл которой сводился к тому, что он недостоин этой пещеры, но и она не соответствует его сану. Затем, обмирая от головокружения, аббат Пиро попытался спуститься, но не сумел. Он вскрикнул и проснулся в слезах, обливаясь потом. Но священник все же отведал черных маслин из того сада: теперь в его бесцветной, ревностной жизни началось великое приключение - он наконец-то открыл страницу своей подлинной биографии. Такое не забывается.

В шесть утра Пиро вернулся в башню Монтгомери, где застал отца де Шевинье, который заканчивал молиться. Оглушенная вином и эмоциями, Мари-Мадлен хорошо выспалась. Она была в зеленовато-синем шелковом платье, и ее уже причесали. Арестантка пошутила:

—Ну вот, теперь у меня целых два исповедника. Один уверяет, что необходимо во всем сознаться, а другой твердит обратное. Так что я могу с чистой совестью поступать, как мне вздумается.

Священники смущенно переглянулись, а Мари-Мадлен со светской непринужденностью продолжила разговор, направив его в другое русло. В тот же миг послышались голоса у окошечка: арке-бузир пришел сообщить, что мадам де Бренвилье ожидают в Ла-Турнели для оглашения приговора.

—Ну сейчас, - надменно ответила она, - дайте нам договорить.

Мари-Мадлен чуть не растеряла всю свою заносчивость, представ перед судьями и словно повиснув в безграничной пустоте, -точь-в-точь как тогда, в тринадцатый день марта-месяца, впервые увидев собственное отражение в глазах двойника. Председатель Ламуаньон огласил приговор, датированный тем же днем - 16 июля 1676 года.