Хмурь

Туча-то сегодня молчит, зато другие бабы вокруг трещат без умолку, мужики-раздельщики тоже трещат, всё веселится и будоражится, все ждут вечернего праздника Водораздела. И, шутливо переругиваясь друг с другом, поглядывают на меня, ожидают, когда ж я наконец влезу в эти задорные перепалки. Обычно-то меня и просить не надо – мне нравится точить язык и нравится, когда меня ждут, когда оглядываются, нравится, что без меня другим людям пресно, скучно и не хватает огня.

Но сегодня я молчу. Сегодня я себя ощущаю совсем уж чужой, другой, нездешней… словно у меня хвост вместо ног и чешуя на заднице.

Гном

Ночные насекомые вьются вокруг стеклянных ламп с огнями. В движениях насекомых есть явственный ритм: в сторону, вперед, плавная дуга, бросок вперед и в сторону… Я заворожен этим танцем. Мне думается, в нем должна быть некоторая потаенная суть.

Ближе к воде горят костры, свистят дудочки, играют странные стучалки из струн, рычажков и педалей. Псина выныривает из темноты, суёт нам с Тучей по деревянной чашке с горячим вином, и его тут же с хохотом утаскивает в темноту молодая женщина. Всё поёт, пляшет, вздымает песочную пыль, стучит ожерельями из ракушек, хрустит поджаренными на углях рыбешками.

У меня немного ноют руки – сегодня довелось перекатить много бочек и вытащить из грязи несколько увязших телег. Одна из них наехала колесом мне на ногу, потому, к большой грусти Тучи и моей тайной радости, я нынче не танцор.

Немного досадно, что здесь никак не находится повода применять мой главный талант, ведь я могу существенно больше, чем вытаскивать застрявшие телеги. Также досадно и непривычно, что здесь, в Подкамне, моя особенная стать прекратила быть особенной – в Полесье и Болотье я был почти великаном, а здесь оказался попросту недомерком.

Есть и еще один повод для сожаления – сородичи-варки, у которых я чаял узнать так много о себе самом, сторонятся меня. Я вижу, что они охотнее взаимодействуют с людьми, чем со мной, это вызывает у меня обиду и недоумение. Мне не удается сблизиться с кем-нибудь из сородичей, больше того – я нередко ловлю на себе их неприязненные взгляды, словно моё присутствие оскорбляет их, угнетает, подвергает опасности.

– Да вот еще, – говорит Туча.

– Что?

Она смотрит на меня неотрывно, словно способна прочесть мои мысли по одному лишь виду – а быть может, и вправду способна. Она удивительная, и многое в ней не поддаётся моему пониманию.

– Да вот то.

Она отворачивается, разглядывает пляшущих вокруг костров людей и варок.

– Ты так печалишься, оттого что они не такие, как ты… будто они лучше.

Люди и варки у костров движутся так же хаотично, как насекомые вокруг ламп, но так же, как в танце насекомых, в их движениях есть определенный смысл. Они пляшут все вместе, люди и варки вперемешку, но я подмечаю, что даже развеселившиеся, разгоряченные вином варки не посягают на человеческих женщин, а человеческие мужчины не пытаются показать пьяную удаль варчихам.

– Я печалюсь не от этого, – отвечаю Туче, – а от непонимания. Кто я? Почему я? И где такие, как я? Ведь не может быть, чтоб их вовсе не было нигде.

– Таких, как ты, нет нигде, – уверенно говорит Туча.

В танце насекомых вокруг огня есть потаённая суть. Возможно, требуется быть огнём, чтобы знать её?

Птаха

Яркоглазая сирена будто ожидала, что я приду вечером, когда станет уже совсем-совсем темно. Она не дрыхла, не то что остальные – те качались на воде утопленницами, аж жуть взяла. Их хорошо было видно в пятне света от факелов, устроенных вокруг клетки и помоста: лежат на спине, лица и груди – над водой, руки раскинуты, хвосты во сне чуть шевелятся, то и дело взвихривая воду. А под ней, едва заметные, тряпками колышутся волосы.

Поодаль, у подъемника, сидит всегдашний стражник-варка – а может, и не всегдашний, просто такой же недвижимый и молчаливый, как тот, что был тут вчера и во все остальные дни. Варки не мешали мне ходить по берегу и к клетке, только следили издалека. Раздельщики говорят, стражников сюда посадили после той истории, когда клетку открыли, сирены порвали рыбалок, а танна едва не отрубила голову своему брату. Местные взахлеб рассказывали про тот случай и про хмуря – Накера! – который помог во всём разобраться, и рассказ этот походил на варочье геройское сказание. Я не очень-то поверила, что всё так и было, но мне до ужаса приятно, что про Накера здесь говорят с придыханием. Небось, когда он наконец приедет, всё побережье сбежится его чествовать!

Словом, после той истории рукоять рычага, которым поднимается-опускается клетка, сняли и приносят дважды в день: на рассвете, когда рыбалки выходят в море, и после того, как они возвращаются. И замок на клетке запечатали чем-то дивным – живые верёвки с листиками, никогда таких не видала. Так что ничего теперь с клеткой не поделать и сирен не выпустить, но всё равно у помоста устроили закуток для стражника, а по ночам вокруг клетки горят факелы.

– Я хотела принести тебе гостинец, – говорю сирене.