Хочешь жить, Викентий?

— Боря, так я готов, погнали, — сказал я.

Мы дошли нижней улицей до асфальтированной дороги, перебежали ее и оказались у крутой длинной горы. Скользя и притормаживая, чтобы не скатиться кубарем, спустились по ней в широкую низину. Здесь в ямках еще стояла вода, а на высоких участках уже было сухо и травянисто. Большое дерево лоха покрылось свежей сизо-зеленой листвой, кусты боярышника, который у нас все называли «барыня», и купы ракитника выглядели совсем по-летнему.

Миновав низину, мы пошли дальше, по привычной нам узенькой тропе «сломай ноги», в скользких ямах и буграх, пока не добрались до песчаного берега залива. Залив был небольшой, правым рукавом он соединялся с бескрайней водой волжского моря.

— Смотри, лежит, где оставили! — указал я на матерое полуошкуреное бревно, лежащее далеко от береговой кромки, под отвесной стеной берега.

Прошлым летом мы с ребятами то и дело сталкивали его в воду, плавали, держась за него, облепив со всех сторон, а потом выбрасывали на берег.

Тихий, безветренный день, на заливе вода ласковая, гладкая, прозрачная, но правее, на волжском просторе, она темнеет синевой, сверкает на гребнях волн непрерывными солнечными бликами. Волжское море пугает своей громадностью, но и манит к себе.

— Эх, сейчас бы лодку-моторку!.. — вздохнул Борька.

Мы сбросили одежду на песок и вошли в воду.

— Водица — бодрячок! — присвистнул Горбыль.

— Градусов пятнадцать! — определил я.

Мы быстро окунулись и поплыли, как всегда, к старой, ржавой барже, брошенной у противоположного берега много лет назад неизвестно кем. Она была теперь нужна только нам, мальчишкам этого залива. Мы собирались на ней большими и маленькими компашками, носились по ней, валялись на днище, висели на бортах, прыгали и ныряли с нее, а наплававшись, садились кружком поиграть в «дурачка».

Забравшись на баржу, я вдруг с удивлением заметил, какая она дряхлая, вся ржавая и главное — маленькая!

— Чо-то она совсем махонькая стала. А, Горбыль? Раньше была огроменной. Усыхает, что ли?

Борька собирал со дна баржи камни и горстями выбрасывал их в воду. Выпрямился и, оглядывая баржу, сказал:

— Саня, а ведь переросли мы свою любимую игрушку.

— У меня уже рост — метр семьдесят девять! — похвастался я.

— Поныряем? — предложил Горбыль. Он был лучший ныряльщик среди всех поселковых ребят.

— Нет, Боря. Пятнадцать градусов! Давай лучше у костерка посидим.

Мы еще чуток побыли на барже и поплыли назад.

Собрали по берегу сушняк: коряги, ветки, щепу, сухую траву — и разожгли костерок. Прожорливый он был не в меру, и Борька пошел за очередной порцией щепок, а я прилег на песок и уснул.

— Ты что разоспался? Уже час дрыхнешь! — услышал я Борькин голос. — Я понырял, сходил на камни, а этот все спит!

— Организм готовится к ночному дежурству, — вставая и позевывая, сказал я и, не выдержав, похвастался: — Завтра буду ассистировать при пересадке кожи.

Я пошел в воду, которая за этот час изрядно прогрелась, нырнул пару раз и вернулся на берег.

— Саня, на кой ты согласился дежурить? — недовольно проворчал Борька. — Вечером концерт и салют на набережной будет.

Я с досадой глянул на Горбыля. Похоже, его совсем не тронуло мое сообщение. В который раз за этот год задаю я себе вопрос: а Боря вообще-то друг мне? Ведь его совершенно не волнует то, что меня волнует больше всего! Да, конечно, друг. Друг детства. А детство, похоже, кончилось.

Я достал из кармана штанов часы.

— Уходим, Боря. Мне еще переодеться надо.

Мы молча оделись и пошли кромкой берега.

Вечером, в половине девятого, я был у ворот больницы. Навстречу мне от хирургического корпуса шла Нелли Промокашкина, но какая-то странно-другая, неузнаваемая. Ясно, что это была она — такую походку трудно спутать. Сколько раз я видел, как она подходит к училищу, и не мог сдержать улыбки! Сначала идет ровным шагом, потом вдруг чуток припадет на левую ногу и подпрыгнет, вспорхнет по-птичьи, затем снова зашагает ровненько! И опять идет, идет — и вспорхнет.

Промокашка приближалась. Лицо ее казалось каким-то большим и словно голым. Увидев меня, она приостановилась, подпрыгнула и порхнула ко мне навстречу.

— Сандрик, привет!

Я стоял как плохо вкопанный столб, слегка покачиваясь. Нет, это не Промокашка.

— Кто ты, призрак? — спросил я нарочито испуганно.

Нелька улыбнулась, но тоже как-то иначе. Глаза ее теперь стали неестественно большущими, яркая голубизна их потемнела, была неприятно чужой.

— Ты чо… такая? — грубо спросил я.

— Сандрик, я же постриглась! — сказала Промокашка каким-то тусклым, без привычного в нем звона стеклышек, голосом.

Теперь я понял. Промокашка была пострижена под мальчика! Длинные светло-пепельные волосы (за всю жизнь ни у кого не встречал я такого цвета!) заменил жесткий ежик. Он казался серовато-русым и не то чтобы не шел Нельке, но делал ее пугающе другой.

— Ну не дура ли? — Я сплюнул и для наглядности покрутил у виска. — То были волосы длинные, а ум короткий, а теперь одно другого короче!

— Сандрик, ничего, — виновато погладив ладошкой свой ершистый чубчик, сказала Промокашка, — они же отрастут.

Мне стало досадно, что я так кипятился.