Хочешь жить, Викентий?

Я пожал ее, и она так и осталась в моей ладони. Дядя Миша закрыл глаза. Он больше не мог говорить. Все силы его теперь уходили на то, чтобы дышать.

Я сидел устремив взгляд в сторону окна. Стал вспоминать фильм, который мы на этой неделе аж три раза посмотрели с Борькой, — «Генералы песчаных карьеров», но дяди-Мишино дыхание возвращало меня в ночь, в палату, где он умирал. Я снова стал смотреть на черный квадрат окна, слушать шквальный свист и шум. Мне стало казаться, что это декабрьский ветер бушует на улице, а я торопливо иду по ней с портфелем в руках. Ветер вроде становится чуть тише, прерывистей.

«Мне нужно торопиться, — вдруг вспоминаю я, — иначе опоздаю на лекцию, а первой будет моя любимая хирургия!» Я поднимаюсь вверх по улице. Темень и ветер, посвистывающий изо всех переулков сразу. «Пойду по Пролетарской, — думаю я, — там фонари есть». И бегу быстро-быстро, пытаясь вырваться из темноты. Ветер стихает, становится тихо-тихо вокруг, и вдруг — стук! — роняю портфель…

Вздрогнув, открыл глаза. «Я уснул, ёж-колобок, я уснул!»

Первое, что увидел — это дяди-Мишину руку, свесившуюся с кровати около меня. Возможно, у него начались судороги, рука непроизвольно дернулась, и я уронил ее. А мне снилось, что я выронил портфель.

Дядя Миша лежал, чуть-чуть склонив голову набок, с лицом немного утомленным, но очень спокойным, словно он приехал домой на своем тракторе с поля совсем недавно, и прилег отдохнуть. Но дыхание… Его не было. В палате стояла тишина, и темнота за окном понемногу разбавлялась землисто-серым светом ненастного утра.

— Дядя Миша! — позвал я.

Дядя Миша открыл глаза. Он узнал меня.

— Пе-ре… — с большим старанием выговорил он и с шумом выдохнул последнюю каплю жизни.

На лице его отразилось что-то вроде ожидания, удивления, мальчишеского любопытства, как бывает в начале необыкновенного приключения.

Из палаты я напрямик отправился в ординаторскую, к дежурному врачу Дмитрию Михайловичу. Почему-то я хотел сообщить о смерти дяди Миши именно ему. Дмитрий Михайлович выслушал меня и сказал:

— Первую смерть, Саша, как первую любовь, никогда не забудешь.

И мы пошли к дяде Мише.

Из одной пуповины

Сбросив медицинский халат, я вышел из аудитории медучилища, прошел по длинной застекленной галерее на крутую деревянную лестницу и спустился во внутренний двор когда-то богатого, обширного купеческого особняка.

Покои этой двухэтажной каменной твердыни стали нашими аудиториями, и от того, чем была эта комната в прежние времена — детской, девичьей, гостиной или еще какого-то неведомого назначения, — зависели размеры и внутренний вид аудиторий. Преподавательской, наверное, стала бывшая гостиная, просторная, с роскошной лепниной по потолку, теперь уже наполовину скрытой побелкой, а кабинет нашей директриссы как пить дать был кабинетом хозяина.

Училищная библиотека — в самом укромном углу дома, туда нужно было спускаться по нескольким каменным ступеням. Наша библиотекарша утверждала, что и при купце тут была библиотека. Только вот окно, которое выходило внутрь старого заросшего сада, зачем-то заложили кирпичом.

Я вышел через арку двора на центральную улицу Старого города Калышина, которая называлась Пролетарской и тянулась от южной окраины до высокого Бородинского моста через реку Калышинку, широким рукавом уходившую в волжское море. Мост соединял Старый город с Новым, пятиэтажным. В сторону моста направился и я. Я шел в женское общежитие медицинского училища, и дело у меня было неотложное.

Приближаясь к мосту, я еще издали заметил знакомую миниатюрную фигурку Шавы — Любы Шавякиной. Она задиристо наступала на широкоплечего черноволосого парнишку, что-то без умолку говоря, а он, изредка отвечая ей, пятился к перилам моста, пока не прилип к ним спиной. «Действительно шава, а вернее, шавка», — подумал я о своей однокурснице, уже поднимаясь на мост, и решил даже не подходить к ним: пусть себе разбираются.

Но тут Шава отвернулась от парня и стремительно пошла прочь. Тот отлип от перил, догнал Любу и схватил за руку. Уж не знаю, что сказала ему эта истеричка, но вдруг он одним прыжком вскочил на перила моста и прыгнул вниз. Шава закричала так, что мотоцикл с коляской, проезжавший по мосту, затормозил, сдал назад и остановился. Я пронесся к месту, где стояла Любка, и подскочил к перилам. По воде еще шла небольшая рябь от бухнувшегося тела, но парня не было видно. Мотоциклист и двое ребят, ехавших с ним, подбежали к перилам и стали спорить, выплывет парень или нет.

Шавякина металась между ними, потом, увидев меня, вцепилась в рукава рубахи и запричитала как полоумная:

— Саня, Сашенька, милый, все из-за меня! Он уто-о-нет… Вадик, ну вынырни!.. Господи, только бы он был жив! Ой, дура я…

Шава пыталась приникнуть к моей груди, ища утешения, но я отодвинул ее.

— Не ори, и так всему берегу ясно, что дура! «Уто-о-о-нет»! — зло передразнил я ее, прикидывая, где лучше прыгнуть за этим психом, если он сейчас не вынырнет.