Холли

— На протяжении многих лет наши кабинеты соседствовали, и мы были коллегами. У меня есть подписанные копии всех ее книг, и у нее есть подписанные копии моих. — Эмили глотает чай, затем смеется. — Двух моих, честно говоря. Она была гораздо более плодовитой, хотя, насколько мне известно, она ничего не опубликовала в последнее время. Ищете знакомства с ней, не так ли? Я подозреваю, что гораздо большего. Вы хотите, чтобы она была вашим наставником, и это понятно, вы её фанатка и всё такое, но боюсь, вы будете разочарованы. Ум Ливви по-прежнему острый, по крайней мере, насколько я могу судить, но она сильно хромает. Едва может ходить.

Что не объясняет, почему Оливия не появилась на прошлогодней рождественской вечеринке, которую она могла бы посетить со своего компьютера — он у нее есть. Но Ливви (или женщина, которая у нее работает) не отказалась от доставленного эльфами пива и канапе; еду и напитки они взяли с удовольствием. Эмили возмущалась по этому поводу. Как сказал бы Родди, я отметил ее в своей книге. Черными чернилами, а не синими.

— Мне не нужно наставничество, — говорит Барбара. Она делает еще один глоток чая, не поморщившись, а затем касается своей папки, как бы удостоверяясь, что она всё еще здесь. — Чего я хочу, всё, чего я хочу, — это чтобы она прочитала несколько моих стихов. Может быть, всего два, даже один. Мне нужно знать... — Барбара с ужасом осознает, что ее глаза наполнились слезами. — Мне нужно знать, хороша ли я или просто трачу время.

Эмили сидит абсолютно неподвижно и просто смотрит на Барбару. Которая, теперь сказав то, что пришла сказать, боится встретиться взглядом со старушкой. Вместо этого она смотрит в противное варево в своей чашке. Так много осталось!

Наконец Эмили говорит:

— Дайте-ка мне один.

— Один...? — Барбара честно не понимает.

— Один из ваших стихов. — Теперь Эмили звучит нетерпеливо, как и в дни преподавания, когда она сталкивалась с тупицами. Их было много, у нее не хватало терпения на них. Она протягивает руку с голубыми венами. — Тот, который вам нравится, но короткий. Страница или меньше.

Барбара растерянно открывает свою папку. Она принесла с десяток стихов, и все они короткие. Полагая, что если бы миссис Кингсбери согласилась посмотреть (с ничтожной вероятностью, Барбара знает), она бы не захотела смотреть стихи вроде "Регтайм, разорванное время", который занимает почти восемнадцать страниц.

Барбара начинает говорить что-то стандартное, наподобие "вы уверены", но один взгляд на лицо профессора Харрис, особенно на ее яркие глаза, убеждает ее не быть такой глупой. Это была не просьба, а требование. Барбара открывает папку, перебирает несколько стихов не совсем твёрдой рукой и выбирает «Лица меняются». Этот стих связан с одним ужасным событием, произошедшим в прошлом году, от которого у нее до сих пор ночные кошмары[70].

— Вам придется меня немного извинить, — говорит профессор. — Я не читаю в присутствии. Это невежливо и мешает концентрации. Пять минут. — Она начинает покидать комнату со стихотворением Барбары в руке, затем указывает на банку рядом с чаем. — Печенье. Угощайтесь.

Как только Барбара слышит, как захлопывается дверь в дальнем конце гостиной, она несет свою кружку к раковине и выливает всё, кроме одного глотка. Затем она поднимает крышку банки с печеньем, видит миндальное печенье и берет себе одно. Она слишком нервничает, чтобы быть голодной, но это вежливость. По крайней мере, она надеется на это. Вся эта встреча вызывает у нее странное ощущение. Это началось еще до того, как она вошла в дом, с того, как профессор Харрис поспешил закрыть левую дверь гаража, как будто ему не хотелось, чтобы она увидела фургон.

Что касается профессора Харрис... Барбара не ожидала пройти дальше парадной двери. Она объяснила бы суть дела, спросила бы профессора Харрис, не могла бы та поговорить с Оливией Кингсбери, и пошла бы своей дорогой. Теперь она сидит в одиночестве на кухне Харрисов, ест миндальное печенье, которое ей не хочется есть, и приберегает последний глоток отвратительного чая, за который она выразит благодарность, как ее научила мать.

Проходит более десяти минут, прежде чем Эмили возвращается. Она не оставляет Барбару в неведении; даже прежде чем сесть, она говорит:

— Это очень хороший стих. Практически выдающийся.

Барбара не знает, что сказать.

— В девятнадцать строк вы вместили немало страха и ненависти. Это связано с вашим опытом чернокожей женщины?

— Я... ну... — На самом деле стихотворение не имеет ничего общего с цветом ее кожи. Оно связано с существом по имени Чет Ондовски. Существо выглядело как человек, но не было им. Оно бы убило ее, если бы не Холли и Джером.

— Снимаю свой вопрос, — говорит Эмили. — Стих должен говорить, а не поэт, и ваш говорит ясно. Я была просто удивлена. Я ожидала чего-то гораздо более легкомысленного и наивного, учитывая ваш возраст.

— Божечки, — говорит Барбара, перенимая слова своей матери. — Спасибо.