Холод туманного замка

– Не знаю, – он едва заметно качнул головой. – Просто быть? С тех пор, как мы первый раз отправились в погоню за тайной, я заметил, что только рядом с тобой у меня получается… справляться с проблемой. Все, что я умею делать сам, – это проваливаться в глубокую яму, где нет ни света, ни звуков. Где мои собственные чувства притупляются до иллюзии полного их отсутствия. Это помогает снять боль, но не помогает… пережить ее. Я словно замораживаю больное место, заставляю себя забыть о нем. Оно не лечится. Лишь, затаившись, ждет, когда сможет снова напомнить о себе. Уничтожить меня. Оно пытается сделать это даже сквозь заморозку. Эти два с половиной года ты задавала неудобные вопросы, бередила мои раны, о которых я пытался забыть. В то же время ты заставляла меня иначе взглянуть на них. Выговорить. Выплеснуть. Разозлиться на тебя и на самого себя заодно. Чем-то это помогало. Помогало оставить все в прошлом. Мне еще ни разу не удалось сделать это самому. Может быть, и сейчас тебе удастся сотворить маленькое чудо?

Саша улыбнулась. Грустно и немного мечтательно, как обычно улыбаются люди, вспоминая что-то хорошее о тех, кого больше нет рядом.

– Он гордился тобой, – сказала она, даже не пытаясь контролировать голос, все равно ей это не удалось бы. – Рассказывал мне о тебе, когда мы как-то курили вместе, и в его словах было столько восхищения. Я тогда напала на него за то, что он не звонил тебе, спрашивала, неужели ему было не страшно за тебя. Он сказал, что ты никогда бы не позволил себе умереть сломавшимся неудачником. Вот погибнуть, как герой, – да. И, кажется, он решил взять с тебя пример в этом.

– Нашел в чем, – Войтех попытался усмехнуться, но у него перехватило дыхание, и ему пришлось замолчать, прикрыв глаза и прикусив губу. Прошло довольно много времени, прежде чем он заговорил снова: – Я всю жизнь в каком-то смысле соревновался с ним. Семь лет – это очень много. Особенно когда тебе три, а ему десять, тебе семь, а ему четырнадцать. Он был моим героем. И я знал, что мне его никогда не превзойти. Наверное, именно поэтому я так старался соответствовать представлениям нашего отца о хорошем сыне. Только в этом я реально чувствовал собственное превосходство. И мечту себе выбрал такую, которая могла бы нас сравнять. Думаю, он видел это. И дразнил меня, легко и изящно разбивая мои аргументы о том, как надо жить. Я говорил ему о здоровье, о долге, о приличиях. Он смеялся в ответ и утверждал, что единственное, чего мы по-настоящему должны, – это жить в собственное удовольствие. Он возводил эгоизм в ранг религии. Так и жил. Нам ничего не оставалось, кроме как смириться с этим и мысленно готовить себя к тому, что однажды он допрыгается. Будет убит в драке, разобьется пьяным на машине или перейдет на тяжелые наркотики и умрет от их передозировки. Ничего из этого так и не произошло, потому что он действительно себя любил. По-настоящему. И жизнь любил, а потому никогда не рисковал ею. До тех пор, пока не решил спасти меня. – Войтех снова ненадолго замолчал, словно задумавшись, и добавил: – А я выбрал спасти тебя. И он знал, что я это выберу.

– Знал, – согласилась Саша, после этого тоже надолго замолчав. Сердце разрывалось от жалости к Войтеху и одновременно от признательности Карелу. Если бы не он, они бы не стояли сейчас здесь. Он сказал ей, что не бывает подходящих моментов, что-то может случиться с ней или с ним, и они не успеют поговорить. И дал им еще одну возможность поговорить ценой своей жизни, а она стоит здесь и снова думает, что сейчас не время. Ведь какое Войтеху может быть дело до ее брака, когда у него погиб брат? – Он спас нас обоих, – почти ненавидя себя, сказала она.

Войтех наконец повернулся к ней и даже смог улыбнуться. Он поднял руку и после секундного колебания коснулся ее щеки, потом беспорядочно вьющихся волос.